Девятый час

По пути назад в город друг юности был исполнен сожаления (цокал языком при каждой фразе) из-за потерянных лет, утраченных лет их общей юности. Не поинтересовавшись планами Патрика и его отца, он отвез их в семейный дом в Покипси на ленч. Дом оказался красивым: высоким и узким, со светло-красной черепицей и белыми наличниками. Маленькая веранда, раскидистый дуб, отцветающие нарциссы, поникшие головками, еще не расцветшая сирень в палисаднике, эркер с кружевными занавесками.

Гости парковали машины по всей тенистой улице или подходили по тротуару, пока отец с сыном и цокающий языком друг шли по вымощенной плитами дорожке. Как раз когда они подошли к белым, крашеным ступеням террасы, на разбитую подъездную дорожку свернула черная машина похоронного бюро. Водитель открыл дверь для тети Роуз, а та в свою очередь помогла выйти Рыжему Уилену. Вместе они медленно пересекли лужайку.

Приветствуя их, друг отца сказал:

– Мисс Тирни, Рыжий. – И отступил на шаг, позволяя им увидеть Патрика.

Сорвав с головы соломенную шляпу, мальчик прижал ее к сердцу, ожидая, что его представят этому немощному мужчине, который когда-то был солдатом. Но никто не сказал ни слова. Его отец отошел, уже поднялся на несколько ступенек и теперь стоял у входной двери, прижимая котелок к груди. Он открыл перед стариками дверь и посторонился, придерживая сетчатый экран. Тучный друг его юности хмыкал, но так тихо, что казалось, звук исходил от птиц, чирикавших на дереве.

Тетя Роуз улыбнулась, поддерживая под локоть Рыжего Уилена. За черной вуалью сверкали только ее глаза и зубы. Поскольку никто никого никому не представил, Патрик сказал просто:

– Здравствуйте. Как поживаете?

Рыжий Уилен сосредоточился на медленном продвижении костыля, который он перетаскивал с лужайки на синеватый сланец дорожки. С близкого расстояния Патрик различил, что расчертивший его кожу, лишивший уха и выбеливший с одной стороны волосы шрам лишь делает более заметной красноту, которой наделила его кожу природа, и разрушительную работу времени на его изборожденном морщинами старческом лице, шее и единственной, почти высохшей руке.

– Я – Патрик Тирни, – сказал наш будущий отец, обратившись к старику. Тот откинул назад голову. – Вы пошли на войну за моего дедушку. Вы пошли вместо него.

И не понимая почему, ведь он знать не знал своего деда, своего тезку, он внезапно испытал потрясение. Почувствовал, что щеки у него вспыхнули, а в горле возник ком подступивших слез. Внезапно он ощутил всю боль, от которой захотелось оскалиться (исковерканная плоть, грязь и вой крови), которую, наверное, вынес этот человек. Страдание.

– Я – Патрик Тирни, – повторил он уже смелее. – Я – внук.

Тетя Роуз похлопала его по плечу выходного пиджака.

– Так и есть, – сказала она, точно за что-то хвалила.

Но Рыжий Уилен промолчал. Маленькие глаза на широком лице на мгновение поднялись, прошлись по Патрику и снова опустились к насадке на костыле. Он перенес костыль на другую плиту, прыгнул на одной ноге: одинокий ботинок – широкий и поношенный, дыхание – натужное. Тетя Роуз поддерживала его под локоть. От одежды Рыжего Уилена, когда он протискивался мимо, повеяло нафталином.

Они поднялись по ступенькам – тетя Роуз шла рядом со стариком, обхватив его рукой за спину. Рыжий Уилен не обратил внимания и на мужчину в дверях. Склонив голову, сгорбив спину, он проследовал в темные недра дома, его медаль (ведь это действительно была медаль на засаленной ленточке, хотя, по словам нашего отца, кто знал, откуда она взялась и кому принадлежала) елозила по потертой ткани солдатской куртки.

Ни один из них – ни отец, ни сын (красивый плод жертвы Рыжего Уилена) – не представляли ни малейшего интереса для старика, не стоили того, чтобы отвлекаться на них от намерения попасть внутрь и получить свой ленч.

У двери тетя Роуз кивнула Майклу Тирни, который придерживал экран, и вошла в дом со своим подопечным. Друг-толстяк тоже вошел. И Патрик поднялся по ступенькам, собираясь последовать за ними, но отец, ухватив его за рукав, велел подождать. Вместе отец и сын стояли у открытой двери, пока входили гости, и Майкл приветствовал каждого. «Добрый день». «Отличная погода». Одни узнавали его и выражали соболезнования. Другие опирались на сопровождающих и, даже переступая порог, спрашивали, кто это. Когда вошел последний и никаких машин больше не подъехало, Майкл Тирни тихонько закрыл дверь и снова надел свой красивый котелок, лихо подвинув его, как любил это делать, двумя пальцами.

– Пошли, – сказал он.

Не успели они спуститься с лестницы, как послышался женский голос с сильным ирландским акцентом:

– Вы внутрь не пойдете?

Оглянувшись, отец с сыном увидели темноволосую горничную, державшую в руках несколько женских пальто. На голове у нее была белая наколка с черной ленточкой, и, хотя экран служил своего рода завесой, было видно, что она красавица: большеглазая, с нежным лицом.

– Нет, – ответил Майкл Тирни.

На середине дорожки отец с сыном снова оглянулись. Горничная все еще стояла за экраном. Взяв сына под локоть, отец потянул его прочь.