Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

В обморок упала какая-то женщина. Тройник стоял в наибольшем отдалении от первой, женской, клетки, так что доносился только визгливый шум.

Наконец, появился начальник конвоя, и солдаты, как сорвавшись с цепи, начали выталкивать зэков из клеток.

— Выходи, быстро! Без последнего!..

— Этого в стакан, — скомандовал начальник конвоя, стоявший у воронка с пачкой дел в руках.

Дверь стакана захлопнулась. Стены воронка были раскалены, металл обжигал руки. Нечем было дышать, по телу тек густой пот. Носки промокли, влага снова хлюпала в сапогах.

Не помню, как я добрался в камеру привратки. Снова валялся там на бушлате, брошенном прямо на бетонный пол, и заглатывал воздух, как попавшая на берег рыба. Здесь было душно, но не так жарко — толстые бетонные стены хранили холод, наверное, еще с зимы.

Тогда, полгода назад, эта же камера привратки казалась мне адом. После горячего ада Столыпина и воронка в ней было комфортно, даже почти уютно.

«Подлец человек, ко всему привыкает», — говорил один из героев Достоевского. Достоевский знал человеческую природу — он тоже сидел.

* * *

В самарской тюрьме повторилась зимняя сцена прибытия с точностью до мелочей. Точно так же я остался надолго один после того, как всех уже разобрали по камерам. Точно так же, уже в ночи, изумленный надзиратель спрашивал, что я тут делаю — я уже не удивился, когда после всего отправился в карцер. Становилось смешно: на этом моменте в гулаговской машине постоянно как будто заедали колесики и выкидывали меня в сумеречную зону, где никто не знал, что делать с политическим дальше.

Мне повезло: на этот раз я очутился в карцере нового корпуса тюрьмы, построенного совсем недавно, — как раз на его крыше располагались прогулочные дворики. Место было гораздо лучше крысиной норы, в которой я сидел в декабре. По крайней мере летом здесь было чисто и светло. Хотя сидеть здесь зимой, наверное, было обычной пыткой холодом — как и в Челябинске, отопление состояло лишь из прямой трубы, проходившей с верхнего этажа вниз.

В первый же вечер я услышал, как кто-то сверху стучит по этой трубе в странном порядке, напоминавшем морзянку. Прислушавшись, я догадался, что это была не морзянка — сосед использовал более простую азбуку, изобретенную еще декабристами в Петропавловской крепости.

Я расчертил лист бумаги на семь рядов, в каждый, кроме последнего, вписал по порядку пять букв (в последнем остались только три). Долгий удар означал номер ряда, число коротких ударов — порядковый номер буквы в ряду. Оставалось только отметить буквы в таблице, и нарисовался вопрос: «Есть кто-нибудь?»

Той же азбукой я просигналил соседу ответ. Последовало долгое молчание, и я уже подумал, что система в стуке мне только почудилась. Однако через несколько минут стук возобновился — и даже как будто с неким воодушевлением.

Сосед сообщил, что его зовут Валерой, он из Октябрьского района Самары. Дальше Валера начал выстукивать номер своей статьи, но я сбился со счета и перестал общаться, ибо никакого Валеры с Октябрьского района не знал и смысла заниматься перестуком не было (как оказалось позднее, даже очень был).

В самом карцерном коридоре вроде бы общаться было не с кем. Я простучал на всякий случай стены соседних камер, ответа не последовало — они стояли пустыми. Однако наутро из камеры, расположенной через одну от моей, раздалось пение. На этот раз голос был уже далеко не юношеский, наоборот, хрипящий и сиплый, и его нельзя было не узнать. Моим соседом оказался Кощей.

Я как-то с недоверием относился к разговорам урок, которые утверждали, что в ГУЛАГе всегда встретишься со знакомым человеком, куда бы ни загнали — если не в СИЗО, то в зоне или на этапе. Теперь я убедился, что это было именно так. ГУЛАГ был похож на некий частный клуб, который посещали одни и те же члены.

Кощей прошел психиатрическую экспертизу в Челябинске, и вопреки своему желанию был признан вменяемым, хоть он и беспощадно «косил». Теперь ему светил полноценный срок лет в восемь-десять, в карцер он попал за то же, чем занимался и на этапе в Челябинск, — за переписку с женской камерой. При сборе мисок, упрятав на дно мешочек сахара, оставшегося с Института Сербского, я отправил его Кощею.

Кощей поблагодарил, попросил адрес для связи. По наивности я дал ему адрес Любани. Позднее она с удивлением писала мне о его письмах с просьбами о передаче. Она даже отправила одну, но в ответ Кощей начал писать ей нелепые письма, которые обычно пишут «заочницам» — с объяснениями в любви и прочей дурью, так что на этом переписка и закончилась.

Из этого карцера выводили на прогулки — поднимая наверх, во дворики на крыше. Над головой распростерлось лето, было жарко, в тайном месте — под лавкой в середине дворика — я увидел написанное мелом, вернее, известкой со стены: «Привет Профессору от Философа. Ст. 190-1». Надпись выглядела комично, но месседж был понятен: арестовали Толю Сарбаева, и он тоже сидел здесь в СИЗО.