Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Полгода мама рассчитывала на то, что меня отправят в областную больницу в Самаре, и делала все возможное для этого. Однако в результате всех ее усилий меня увозили в жутковатую Казанскую СПБ, свидания превращались в сложную процедуру, об условиях в СПБ мама, конечно, тоже ничего не знала, но, как и я, подозревала самое худшее.

Она еще бодрилась, сама обещала писать по инстанциям и дойти до какого-то начальства. Мама все еще не понимала, что правила игры изменились, и по ее оговоркам уже можно было догадаться, что двери кабинетов стали открываться с большим скрипом, если открывались вообще.

Несмотря на то что к исходу суда я был психологически готов, определение все равно вызвало шок, сравнимый с тем, который я испытал при аресте. В тот день точно так же, как и в день ареста, я бродил по камере до отбоя, выкуривая одну сигарету за другой. Снова в голове всплывали все вопросы про СПБ, ответа на которые я не знал, и снова неизвестность чернильным пятном расползлась в голове. Ночь не принесла облегчения, она прошла так же бессонно, как и предыдущая.

«Часы жизни остановились», — написала узница Шлиссельбурга Вера Фигнер о своем заключении. Нечто похожее почувствовал и я — оставалось только ждать плохого или худшего.

Я ощутил до Богооткровенья,
что я погиб. Что лето — не спасенье.
Что воробьи и солнце не спасут.
Я в это лето пролистал страницы
пророческих косноязычных книг.
Они открыли мне, как духовидцу: пророков нет, и ты давно погиб.

(Диссидент Илья Габай. Стихи, написанные в 1968 году — за год до его ареста, за пять лет до смерти.)

Глава VIII. САМЫЙ СТРАШНЫЙ ДЕНЬ ЖИЗНИ

В памяти каждого человека всегда сохраняются два дня — самый счастливый день жизни и самый страшный. Затрудняюсь назвать первый, но точно знаю, что ничего страшнее, чем день 28 октября 1980 года, в жизни у меня не было и, надеюсь, не будет — даже если это будет день смерти.

Через неделю после суда в Сызрань приехал Тершуков. Мы сразу согласились, что подавать кассационную жалобу не стоит. Наверное, это был тот редкий случай, когда хроническое бездействие адвоката имело полную поддержку его клиента.

Рассмотрение кассации в Верховном суде тянулось бы четыре месяца, а то и полгода. Исход ее был на 99,9 % предрешен, и процедура только тормозила меня в тюрьме. Психиатрический «срок» начинался со дня прибытия в СПБ, так что время ожидания просто терялось из жизни.

Со своей стороны, Тершуков предложил написать надзорную жалобу о пересмотре дела в прокуратуру, что не приостанавливало действия определения суда — пусть шанс на удачу и был столь же ничтожен. На этом мы снова согласились.

В тюрьме я собирал в памяти все, что читал о Казанской спецпсихбольнице МВД — Казанской СПБ. Знал я о ней — как и вообще тогда все — почти ничего.

Было известно, что Казанская тюремная психбольница — так она именовалась при Сталине — стала первой из ТПБ. Ее создали в 1935 году, огородив несколько отделений древней дореволюционной психбольницы. Про довоенные времена ничего не известно, кроме того, что оттуда из заключенных не выходил никто — ну, и все они сидели по статье 58 УК, то есть были «контрреволюционеры».

За военные годы почти все заключенные ТПБ «освободились» в могилу — голод и холод убивали вернее пулеметов. В 1941 году в Казанскую ТПБ попал художник Василий Ситников. Ситников выжил только благодаря тому, что получал дополнительное питание за выполнение различных грязных работ — от чистки замерзших экскрементов в туалетах зимой до захоронения покойников[63].

Другим источником питания для Ситникова была гнилая картошка, которой кормили свиней на ферме, устроенной врачами якобы для благих целей питания заключенных. Заключенным, конечно, не доставалось ничего, кроме копыт, да и то изредка — так что работавшим на ферме, чтобы выжить, в свою очередь приходилось обворовывать свиней. Если кого-то за кражей гнилой картошки ловили, то сразу отправляли на вязки — и на верную смерть.

В послевоенные годы ситуация чудесным образом изменилась. В 1952 году в Казанскую ТПБ привезли актера Владимира Гусарова. Гусаров сгусарил в ресторане «Савой», спев «Интернационал» и обругав кого-то из клиентов «сталинскими выблядками». Не будь его папа первым секретарем Компартии Белоруссии, Гусаров уехал бы на Воркуту — а так отбыл два нетяжких года в Казани.