Мухин путано рассказывал, что его дочь окончила университет, не работает учителем и вместо этого занимается глупостями, «пишет стишки», и все из-за того, что она водится со всяким сбродом вроде подсудимого. С пары попыток Коростелев смог сдвинуть Мухина к чему-то содержательному. Оказывается, делая ремонт в квартире, тот нашел рукопись и вроде бы это был «Феномен». Заглянув в рукопись, майор пришел в ярость и потребовал у Ольги объяснений — она придумала с потолка, что я дал ей рукопись на литературную редакцию. Ни содержания рукописи, ни даже названия Мухин вспомнить не мог.
Мухин вел себя столь подозрительно, запинаясь и раскачиваясь, что Тершуков не утерпел и спросил его: «Свидетель, вы пили?» На что Мухин твердо ответил:
— Нет, — но потом добавил: — Вчера — да, пил.
«Правые» дружно рассмеялись — и тут же получили предупреждение судьи.
Алкогольная тема на этом не закончилась. Непонятно зачем суд вызвал моего друга детства Игоря П. Мы были знакомы всю жизнь — некогда были соседями по даче и играли в солдатики, пусть Игорь и был на семь лет меня старше. Ко времени суда Игорь уже давно закончил пединститут и работал учителем истории в школе.
Последние годы мы изредка встречались с ним в одной компании, в которой все почему-то обязательно выпивали, и, как выяснилось, Игорь пил постоянно. Он страдал от какой-то сложной язвы желудка, но из-за выпивок никак не мог ее вылечить. Наконец, ему удалось добыть некое импортное чудодейственное лекарство, но, чтобы пройти курс, требовалось ровно месяц не пить. Игорь держался три недели, потом оказался на чьей-то свадьбе, где, конечно же, выпил — что и продолжил потом делать. Лечение пошло насмарку, однако с тех пор Игорь гордо сообщал: «Зато теперь я знаю, что не алкоголик — алкоголик не может три недели не пить…» Все это произносилось на полном серьезе — пусть и звучало как текст от Довлатова.
Никакого самиздата я Игорю не давал, но он зачем-то добавил штрих к «характеристике личности подсудимого», обидно назвав меня «шизофреником с дипломатом»[60]
. Мнение психиатра по поводу моего душевного здоровья суд выслушать отказался, но занес в протокол мнение учителя истории.На этом линия «свидетелей обвинения» закончилась. Уже приятным сюрпризом стали показания человека, которого я толком вообще не знал. Это был муж Нади Романовой — Андрей, — сам только что закончивший университет физик. Отдавая Наде на сохранение свой архив, я разговаривал и с Андреем — это был все-таки его дом, — и Андрей довольно легко согласился архив принять. Сделал он это с той естественностью, с какой в начале века студент стал бы помогать народнику.
Обыск нагрянул к ним в марте. Команда КГБ переворотила весь дом и выковырила бумаги откуда-то с антресолей. Андрей оказался свидетелем в суде случайно: вызывали Надю, но она была в это время сильно беременна, так что имела все основания не явиться. Особых претензий КГБ к Романову не было, он мог вполне «сыграть дурачка» и сказать, что ничего не знал о содержании портфеля с бумагами. Однако Андрей стал отвечать твердо и честно. Он заявил, что взял бумаги потому, что был в целом согласен с содержимым и ничего клеветнического в них не видел. Тут «левые» по команде зашикали, в определение суда слова Романова вписали как еще одно доказательство «вредного влияния идей Давыдова».
Толю Сарбаева, который мог бы много рассказать по делу, в суд не вызвали. Я больше всего беспокоился, как бы не выплыл «Информационный листок Средневолжской группы в защиту прав человека» — это была уже чистая «организационная деятельность». Нет, на суде «Листок» не упоминался. Значит, Сарбаев показаний не давал — ну, или давал не такие, какие требовались КГБ.
После этого Митин объявил перерыв. В перерыве вся аудитория — и «правые» и «левые» — встала в одну очередь в маленьком буфете облсуда. Кто-то из друзей подслушал разговор «спецпублики» — ею оказалась команда ветеранов МВД, созванных участвовать в «спецоперации» партийным секретарем. Ветераны в нелестных выражениях обсуждали секретаря, заставившего их провести день в суде, вместо того чтобы спокойно копаться на даче или забивать во дворе козла.
После перерыва выступил Коростелев, который мог бы и вообще ничего не говорить — он просто зачитал обвинительное заключение. За ним суд выслушал аргументы Тершукова — который тоже мог бы ничего не говорить, ибо к этому времени уже стало ясно, что аргументы защиты как-то падают в пустоту — как некогда и оправдательные речи Йозефа К.
Тершуков не касался содержательной части обвинений и спорил только с «особой социальной опасностью», выведенной в Сербском. «Если инкриминируемые работы являются лишь перефразированием теорий западных идеологов, то о какой особой социальной опасности можно говорить?» — вопрошал он.
На этом закончилось заседание 18 сентября.