Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Каждое утро я просыпался у батареи в простудном состоянии с температурой. На пересменке ловил пробегавшего мимо корпусного и требовал положенные одеяло и матрасовку. Все было тщетно, однако в понедельник меня все же перевели в соседнюю камеру. Там было на пару градусов теплее и даже имелся деревянный пол — но в камере не было свободных мест, так что со своим матрасом я снова устроился на полу.

Вместе со мной сидели четыре человека, все — осужденные строгого режима. Сокамерники страшно страдали от отсутствия табака. Мужики психовали, ругались. Собирали табачные крошки из щелей стола, чуть крошили веник, закатывали самокрутки — и курили эту адскую смесь. Спичек тоже не было, так что огонь добывали первобытным способом — катая вату.

Ее вытаскивали из матраса и скатывали в тонкий плотный жгут. Поверх него скручивалось еще несколько слоев ваты, потом стол освобождался от доминошек, кто-то брал в руку тапочек и начинал быстро и сильно гонять жгут по столу туда-обратно. В какой-то момент жгут разрывался пополам — из середины вился вонючий слабый дымок. Я только и радовался, что бросил курить еще в Казани.

Единственной привилегией «свободного человека» в тюрьме было то, что начальство старалось сплавить его с рук поскорей. Уже нигде меня не держали так долго, как в Свердловске.

Байкал проезжали в темноте, но поезд заметно замедлил ход и сильно сгибался на поворотах — дорога проходила прямо по скалам над озером, само водное пространство оставалось невидимым в темноте. За Байкалом пошли ряды бесконечных волнистых холмов, которые местные называли «сопками».

В Чите меня даже не стали поднимать в камеру, а спокойно оставили в камере привратки одного без еды и воды. Страшно хотелось пить, но не тянуло в туалет — видимо, дегидратация на этапе была очень сильной.

Я провалялся, вернее, пробалансировал, на узкой деревянной лавке до утра, находясь в состоянии между бредом от усталости и явью. Вскакивал, когда казалось, что снова над ухом орет Вася Усов — нет, это кричали из коридора. Через открытый волчок камеры увидел двух полуголых ребят, наверное, малолеток, всех в крови. Дубаки гнали их куда-то дальше по коридору. Возможно, это снова были те же малолетки из Рождествено.

Вечером в коридоре началось движение — собирали новый этап. За полчаса удалось достучаться до надзирателей, и после обещаний нассать им прямо в коридор через щели в двери, наконец, вывели в туалет. Там дали и напиться — жгуче-ледяной водой, еле струившейся из крана. От холода водопровод замерз, зэки потом рассказывали, что на втором этаже тюрьмы вода зимой появлялась только эпизодически.

Ожидая этапа, я пытался высчитать, сколько проехал в Столыпинах за прошедший год. Получалось больше 10 тысяч километров, четверть окружности Земного шара. Если бы Столыпин ехал в другом направлении, то я должен был бы оказаться где-то в Индокитае.

К полуночи в камеру завели трех зэков — все они ехали в Благовещенскую СПБ. По виду и поведению попутчики были вполне нормальными людьми. Круглолицый Илюха Конев сел за то, что подписался с друзьями на какую-то гопническую разборку — кажется, с кого-то хотели вернуть долг. Друзья устроили еще и поножовщину, Илюха в этом не участвовал, но законно был арестован как соучастник. Поскольку ранее Конев лежал в психбольнице, то подельники свалили разборку и нож на него как на невменяемого — и сами отделались условными сроками.

Худой, нервный, Саша Мещеряков ни минуты не мог сидеть на месте и все время тусовался по камере. Сначала показалось, что так он снимает неусидчивость от нейролептиков, но, нет, оказалось, у него просто «гонка» — обычная зэковская депрессия.

Самым спокойным был Володя Павельев — коренастый, лысоватый мужик лет за сорок. В СПБ он ехал во второй раз. Первый раз в 1971 году Павельев попал по мелкой статье, кажется, за подделку печати в чужом документе. В читинской тюрьме он умудрился получить еще и статью политическую. В тюрьме прошла серия избиений, возмущенные зэки написали текст политической листовки. Павельев был художник и в свою очередь вырезал деревянное клише, на котором распечатали примерно с сотню листовок. Они не только разошлись по тюрьме — зэки, выезжавшие на следствие, смогли разбросать листовки по городу через щели в воронках.

КГБ отнесся к делу серьезно и сурово наказал виновных — конечно, не виновных в избиениях, а тех, кто сделал это достоянием гласности. Тогда Павельеву добавили статью об «антисоветской агитации» и признали невменяемым, в СПБ он пробыл семь лет. Услышав, «семь лет», я вздрогнул.

Павельев освободился чуть более года назад, и в этот раз статья Павельева была серьезной — пусть чисто формально, ибо тяжелее «антисоветской агитации» статей в кодексе почти ничего не было. Павельев сел за убийство. Он вроде бы выглядел вполне психически здоровым человеком, но получил свой диагноз «от КГБ», так что психиатрам было уже не с руки его менять. Теперь, вместо лагеря, он снова ехал в СПБ и расстраивался: «Я лучше бы червонец в зоне отсидел, чем трифтазин жрать».