Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Мимо него Ягдина прошла, тоже не слушая. Единственным пациентом, на ком остановился взгляд Ягдиной, был мой сосед через проход Саша Проценко[84].

— Как дела, Саша? — подозрительно ласково спросила Ягдина.

— Все хорошо, — и Саша даже попытался сделать некий умиротворительный жест руками. Получилось неважно, руки от нейролептиков сильно дрожали.

— Можно на беседу? — попросил он ее.

— Да, вызову, — и ушла.

Это она обещала ему каждый день. Несколько дней назад Саша спокойно лежал на койке и слушал музыку. Радио в палате было настроено только на одну местную станцию. Изредка между бодрыми рассказами о доярках и песнями «Ленин всегда молодой» играли что-нибудь классическое. Кажется, тогда это был Чайковский. Саша слушал и тихо наслаждался, блаженно улыбаясь.

Проходя по коридору от камеры к камере, Ягдина и застала эту сцену. Открыла кормушку и спросила у Саши, почему он улыбается.

— Музыку слушаю, — честно ответил он.

— Громкую? — с любопытством спросила Ягдина. — И нравится?..

А наутро Саша получил новое назначение, триседил, — не имея понятия, за что и почему. Лишь потом догадался, что Ягдиной из коридора не было слышно радио, и она решила, что музыка играла у Саши в голове. Разъяснять недоразумение на обходе означало выставить Ягдину идиоткой на глазах у всех и было плохой идеей. Саша просился объяснить все лично, но допроситься на беседу к «лечащему» врачу в СПБ всегда было mission impossible.

Дверь громко хлопнула — обход закончен.

Тут же в проход выскочил Вася Суржик и забегал по нему, как хомяк в колесе.

— Сука Аглая! Ведь знала, что не я курил, — у Сокола крыша съехала, — но записала меня.

Это было правдой.

Еще до возвращения Гальцевой Шпак почему-то перевел в камеру № 8 «растамана» Сережу Соколова из строгой, где тот сидел за ссору с медсестрой Аглаей Семеновной. Аглая была самым отвратительным персонажем Третьего отделения, включая тараканов — те по крайней мере никому не вредили.

Вообще-то ее звали Ангелиной, но трудно было дать имя, более не соответствующее натуре человека. Ленин был Владимир и, да, любил власть, Сталин был изверг, но, как библейский Иосиф, мудр, — Ангелина была дьяволом в юбке.

По ее повадкам было заметно, что с ГУЛАГом она знакома давно и, скорее всего, принадлежала к какой-то давней династии его сотрудников. Можно было легко представить, как еще девочкой она играла с куклами в игру «заключенные — надзиратель» и сажала их в ШИЗО.

Внешне она напоминала щуку — такой же острый нос, худоба, бесцветные рыбьи глаза. Аглая обладала поразительным инстинктом вычислять любые нарушения на расстоянии и через стенку — будь то курение, или зарядка, или неположенные разговоры. Причем, если при других медсестрах эти «преступления» еще могли закончиться «всего лишь» уколом аминазина, то Аглая явно писала в журнале наблюдений какие-то отягощающие обстоятельства — и за этим почти в ста процентах случаев следовал сульфозин.

Как только Аглая появлялась в проеме двери, камера замирала и замолкала. В ее присутствии действовал гулаговский принцип Миранды — все, что вы скажете или сделаете, будет истолковано против вас.

В камере № 8 Соколов — кличка его была Сокол — быстро показал, что с головой у него не все в порядке: покатила «измена». Растаманы обычно были людьми тихими, но только не те, кто начинал курить траву с 10–12 лет. Врачей не было — была суббота, — так что Сокол начал приставать к медсестрам, убеждая их, что у него «уменьшается голова». Он постоянно щупал ее руками, в панике стонал, что «голова сжимается», и чуть ли не на коленях просил что-нибудь сделать — хотя и сам не знал что. Медсестры держали болтливого Сокола за пранкера и разве что только не смеялись.

В воскресенье дело приняло совсем плохой оборот. Сокол выпал из реальности, замкнулся, курил без остановки на койке в камере — дым моментально засекла Аглая, дежурившая в дневную смену. Картина психоза была очевидна, но Аглая, видимо, имела что-то против Суржика и записала в «преступники» его.

Что произошло ночью, уже утром рассказывал Боря Гончаров. Он закосил вечернюю таблетку аминазина и не спал, всех прочих нейролептики выбили так, что мы пропустили целую античную трагедию. Оказалось, что Сокол на прогулке вытащил из забора кривой ржавый гвоздь и ночью принялся ковырять им вену.

Кожу на руке от порвал, но воткнуть гвоздь в вену никак не получалось — она ускользала. Тогда Сокол принялся этим гвоздем тянуть вену наружу в расчете, что она сама порвется. Вена вылезала, как червяк, но никак не рвалась. Боря многое видел в жизни, но тут и у него сдали нервы — он наорал на Сокола, чтобы тот прекратил.

Бесполезно. Сокол уже ничего не понимал и не слышал. Тогда Боря все же начал барабанить в дверь. Пока санитар проснулся и добрел до камеры, койка уже вся была в крови — хоть вена и оставалась цела.

Сокола быстро связали, отобрали гвоздь и отправили в строгую палату на вязки. Сейчас его койка стояла голая — окровавленный матрас и белье забрали утром. Только на стене еще виднелись брызги крови.