Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Далее в обратном порядке начало раскручиваться то же кино, которое крутилось ровно два года назад. Под охраной санитара, с замыкающей Идой, мы спустились по стальной лестнице на улицу. Несмотря на трескучий мороз, никто даже не подумал накинуть ватник, и это была даже не эйфория, а символический акт разрыва с несвободой, атрибутом которой был грязный зэковский бушлат. Проходя мимо окна Пятого отделения, я увидел там Колю Бородина. Как обычно, он сидел с ногами на койке и выписывал английские слова из толстого словаря Мюллера. Простучать Колю было некогда — санитар и Ида нас торопили.

Прошли в главный корпус СПБ, где в коридоре на полу уже стояли мешки с одеждой. От них противно пахло пылью и плесенью. Мы переоделись, санитар неосторожно оставил нас на пару минут одних. За это время я углядел висящую стенгазету для персонала — и содрал с нее фотографию, сделанную некогда на швейке. Вплоть до самого конца СССР эта фотография была единственной из известных, сделанных внутри СПБ.

Неожиданно в коридоре показалась Бутенкова. Само ее присутствие в СПБ в десятом часу вечера было явлением неправдоподобным. Бутенкова не стала скрывать, что пришла «проводить» меня.

Впервые я видел ее вблизи. Сразу вспомнились слова несчастного Турсунова: «корова с золотыми зубами». Она была полной, пегой, с круглым и вполне добродушным лицом. Позднее, глядя на фото веселившихся компаний эсэсовцев в Аушвице, я видел тоже такие же добродушные и даже смеющиеся лица. По «моде» СПБ тесный белый халат обтягивал еще более узкую униформу — юбку и китель. Под ними виднелись сапоги — ничуть не офицерские, а явно импортные и модные, на высоком каблуке. От золота — очки, зубы, серьги, перстни — рябило в глазах даже в неярком освещении в коридоре.

Она начала со своей заезженной пластинки «Как себя чувствуете?», потом понесла нечто невнятное. В хаосе эмоций я с трудом пытался понять смысл ее слов — складывалось в нечто, напоминавшее беседу гестаповского офицера с Фрейдом, когда тому выдавали разрешение покинуть страну. Гестаповец предложил Фрейду подписать некую бумагу, в которой говорилось, что «власти обходились со мною почтительно, и я не имею претензий к существующему режиму». По этому поводу Фрейд задал вопрос: «Нельзя ли добавить, что я могу каждому сердечно рекомендовать гестапо?» Что-то подобное вертелось и у меня на языке, но обижать женщину на прощание не хотелось. Стоило помнить, что только благодаря ей — вернее, ее боязни гласности и еще некоторым замыканиям в голове, — меня не убили.

Далее уже с одним санитаром мы отправились за ворота СПБ. На вахте всех снова посадили в странный предбанник, где два года назад вместе с другими зэками мы ожидали допуска в ад. По привычке все сразу расположились надолго, но не пробыли там и пяти минут. Время неожиданно полетело быстро. Одного за другим — уже бывших — зэков проводили через вахту со стандартными «Фамилия, имя, отчество? Год рождения? Статья?»

За спиной хлопает дверь. Свобода.

Еще нет. Всех усадили в среднего размера автобус, предназначенный для сотрудников. Здесь уже сидели сопровождающие — медсестры СПБ, которые должны были довезти нас до места и сдать в психбольницы.

Аэропорт оказался маленьким и типично советским. Какой-то ржавый турникет на входе, пол был неровно уложен грязной плиткой — с улицы люди приносили снег, который тут же превращался в мокрую грязь.

Все время не оставляло чувство чего-то необычного в поле зрения, но это была не толпа, не аэропорт и даже не женщины. Потом догадался — дети. Все три года я не видел детей.

В самолете уже не юная стюардесса, обернутая серым пуховым платком на бедрах, разносила на подносе кислые леденцы. Пассажиры зачем-то набирали их горстями — ну, да, а почему бы и нет, если бесплатно?

Самолет покатился по взлетной площадке, поревел и взлетел. Прощай, Благовещенск, тебя я больше не увижу.

Сопровождавшей оказалась вроде бы незнакомая медсестра из Второго отделения. Возможно, она была всего года на три — четыре меня старше. Проснувшись утром под Красноярском, я все же вспомнил, где ее видел. Это была «любовь» Астраханцева из Пятого отделения — незаслуженно пострадавшая от его любовных пассов Джульетта.

Джульетта вела себя сначала довольно скованно — что было неудивительно. Вероятно, она получила некие строгие инструкции. Периодически просыпаясь в полете, я всякий раз видел ее недреманое око.

В Красноярске нам предстояла пересадка, причем долгая — до самого вечера. Позавтракали в кафе аэропорта, и никто никогда в аэропорту Емельяново не ел с таким аппетитом сосиски с засохшей гречневой кашей, как я.

Допивая чуть теплый растворимый кофе из граненого стакана, вспомнил деталь освобождения из Владимирской тюрьмы Юлия Даниэля. Тот попросил остановить машину у придорожной забегаловки выпить кофе и, отпив глоток, сказал:

— Вкус свободы.

Интуиция поэта не подвела — тот горько-кислый вкус дешевого растворимого кофе был вкусом нашей свободы. Сам Даниэль испил ее до дна: свою следующую жизнь он провел в тусклом городишке Тарусе, не имея права жить в Москве.