Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Черкасов явился вернуть казенные лыжи, я же по нараставшей чувствовал дежавю, возвращавшее меня в семидесятые. Первым человеком, которого увидел в коридоре «спокойной» половины, был шахматист Саша Рязанов — он тоже меня узнал. Рязанова еще больше мучили «голоса». Он расплылся, замкнулся, отказывался играть в шахматы. Если уговаривали — то редко, когда мог доиграть партию. Большей частью бродил в коридоре от неусидчивости — он получал уже галоперидол — и часто мотал головой, похоже, отбиваясь от «голосов».

Самарскую психбольницу построили еще в конце девятнадцатого века — и Первое отделение было одним из двух изначальных зданий больницы. Позднее заведение пустило корни и дало множество побегов в виде других отделений, кухни, прачечной и еще чего-то. Оно обросло кирпичными стенами по довольно обширному периметру. Присутствовали и ворота — хотя чисто символически, ибо они никогда не закрывались. Внутри же были разбиты цветочные газоны и росли кусты сирени, обильно зацветавшие весной.

При последующем расширении психбольницы у земства — вполне по российской парадигме — не хватало денег, строительство больницы спонсировали предприниматели. Наибольшую сумму выделила семья купца Александра Курлина.

Ее пожертвования были не совсем бескорыстны: Курлин был наследником богатой семьи, но страдал от душевной болезни, так что периодически и сам поселялся в психбольнице, это был его второй дом (возможно, там он и умер в 1914 году). Городской дом Курлиных сегодня — музей, один из архитектурных памятников Самары, уникальное красивое здание, выстроенное учеником известного архитектора Федора Шехтеля в стиле модерн. Курлин вовремя умер до революции, его вдова позднее покинула Самару и жила до 1973 года в комнатке в одном из арбатских переулков в Москве.

Сам дом в советское время, как часто бывало с особняками, приобрел кровавую историю. Сначала в его подвале расстреливали чехи, потом чекисты — и подвальные стены музея до сих пор испещрены пулевыми пробоинами.

Первое отделение самарской психбольницы имело форму буквы «П». Левая половина считалась «буйной», правая — «спокойной». Палаты стояли без дверей — их сняли в советское время, от дверей сохранились только петли — и все пространство палат было забито под завязку, кровати стояли друг к другу впритык. Единственное отличие от СПБ заключалось в том, что тут в каждой палате еще было несколько тумбочек.

Верхняя часть «П» была отведена под палаты, «комнату свиданий» — посетители допускались каждый день после пяти вечера, — кабинеты врачей и медсестер, в углах располагались столовые. В правой стороне стоял еще и телевизор, впрочем, повсюду ставили и койки. Обычно на них клали алкоголиков, срочно доставленных в «белочке».

Эти буянили, громко ругались и все время порывались сбежать от чертей, которые их донимали — зеленые черти, оказывается, обитали не только в Находке, где воевали с Борей Гончаровым. Алкашей привязывали, их кололи аминазином, ставили «под систему» с физраствором.

Как-то пришлось наблюдать неправдоподобную сцену — похожую на приквел «Матрицы». Высокий рыжий кудрявый парень, внешне напоминавший актера Костолевского, в делирии сорвался с вязок и стремительно полетел в нижний тупик «П». Коридор заканчивался крепкой дубовой дверью, за которой располагалось судебно-психиатрическое отделение. Кто-то из пациентов подставил рыжему подножку, тот упал, но тут же подскочил, как мячик, — и понесся головой вперед в дверь. Громкий удар — дверь разваливается на две части, рыжий падает на пол.

Алкоголика снова привязывают, на лбу у него, как ни странно, всего лишь шишка и царапина. Верхняя половина дубовой двери девятнадцатого века вышиблена напрочь, нижняя осталась висеть на замке. Если бы что-то подобное я уже не видел в СПБ, то сильно бы удивился фантастической способности человеческого организма выживать.

Рыжий пришел в себя через пару дней, а еще через две недели его выписали. Его койка, впрочем, оказалась «несчастливой». Позднее на ней лежал настоящий параноик — молодой парень из татарской деревни. Когда я неосторожно проходил мимо, он схватил меня за руку. Глаз у парня не было — вместо них зияли бугристые окровавленные бельма.

— Меня надо убить! Убей меня — я зло! — умолял параноик.

Глаза он уничтожил себе сам, втирая в них стекло и тлеющий пепел.

Тем не менее гораздо больше проблем, чем параноики, создавали вроде бы вполне спокойные соседи по палате. В тумбочках каждому приходилось ровно по одной четверти пространства, чтобы положить свое имущество. Расслабившись после рабочего отделения СПБ, где краж в принципе не было, я тоже вначале клал туда все, что получал от гостей. Быстро выяснилось, что зря.