Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

В шесть часов раздавали ужин, обычно, перловку, для разнообразия пшенку или гороховую кашу — все без капельки масла. В восемь происходила новая смена караула, а в десять следовала команда «Отбой!» Примерно полчаса надзиратель ходил от двери к двери, громко стуча ключом о стальные обшивки, таким образом укладывая всех спать. Если к тому времени я уже засыпал, то от криков и стука обязательно просыпался.

Наверное, от того же просыпались и соседи по коридору. Все камеры вокруг были заполнены малолетками из Рождествено — они аккуратно продолжали свой путь из КПЗ за мной следом. Днем там было тихо, все спали, но к вечеру начинались переговоры между камерами через окна, что-то переправлялось из одной в другую посредством коней — скрученных из ниток тонких жгутов. К концу такого коня привязывается пачка сигарет, коробок спичек или письмо-ксива — да и вообще все, что нужно было передать соседям.

«Посылка» выкидывается через жалюзи зонта, ее ловят из другой камеры таким же конем или прутом, выдернутым из веника, — причем после небольшой тренировки можно легко научиться гонять коней в камеру наверх или в соседнюю. Главное, чтобы почту не заметили снаружи — тогда за это можно залететь в карцер. Но вечер был временем самым безопасным, и малолетки использовали его по полной программе.

После отбоя они вообще активизировались, через коридор я слышал, как они начинали устраивать игры, спортивные состязания и вообще пытались получить хоть какое-то удовольствие от своей бездарно пропадавшей юности.

— Хата 4–4! Что делаете?

— Да Нинку трахаем.

— И как?

— Хреново, даже не подмахивает.

— А вы веник под нее подложите — и вверх-вниз…

— Ха-ха-ха!..

Малолеткам нравилось дразнить коридорного надзирателя, и почти каждый вечер они проделывали один и тот же фокус. Выкручивали лампочку, оборачивали вокруг цоколя полоску мокрой бумаги и после этого вставляли лампочку назад в патрон. Через какое-то время бумага высыхала, лампочка гасла. Надзиратель, думая, что лампа перегорела, давал малолеткам новую — только чтобы через 15 минут все повторилось снова. С третьего раза до надзирателя доходило, что над ним издеваются, он орал, угрожал карцером и «по печени» — если малолетки заводились и отвечали, то очередь доходила и до нее. Самого голосистого вытаскивали на продол и быстро били. Избиение начиналось с удара в под дых, так что происходило в тишине — слышны были лишь глухие удары и сопение надзирателей.

Узнав, что я политический, малолетки взялись меня подкармливать. Сначала они прислали конем немного сахара, потом — пару пачек сигарет «Прима». Для самих малолеток «Прима» считалась табу. Среди правил этого дикого племени попадались и такие, по сравнению с которыми жизнь ортодоксального иудея должна была казаться вызывающим либертинажем. По политическим причинам малолетки не носили и не употребляли ничего, что было красным или имело красную упаковку — как «Прима». Объяснялось это как протест против назойливого коммунистического кумача. Я тоже был антикоммунистом — что не мешало ту же самую «Приму» курить.

Мы еще общались посредством ксив, из моих записок на политические темы малолетки поняли только то, что надо «бить ментов и коммуняк», на этом общение как-то естественным образом сошло на нет.

В раз и навсегда расписанном распорядке дня ничего никогда не менялось, и ничего нельзя было изменить. Можно было проголодаться задолго до обеда, но, хоть разбей голову о стенку, миска с баландой не появилась бы и на десять минут раньше. Организм это тоже как-то чувствовал и легко стал притуплять неурочные приступы голода. Лишенное выбора, существование стало легким, примерно как плавание в потоке дао — которое и предписывали китайские философы. Ну или, как точно отметил другой философ, он же заключенный «с. 3.3» тюрьмы Ее Величества в Рединге а. к. а Оскар Уайльд: «Один из многих уроков, которые нам дает тюрьма, — порядок вещей таков, как есть, и все будет, как будет»[34].

Камера стала одиночной вскоре после Нового года, когда меня покинул мой недружелюбный сосед Хромой.

Диссиденты, уже отбывшие заключение, предупреждали, что в тюрьме среди сокамерников кто-нибудь обязательно будет наседкой — и необязательно, что один. То, что Хромой принадлежал к этой породе двуногой фауны, было очевидно. Легко можно было догадаться, что в прежней жизни он имел отношение к системе МВД, — как выяснилось позднее, он действительно был капитаном МВД, некогда служившим в лагере и получившим шесть лет за взятку. За деньги он представлял зэков к условно-досрочному освобождению.

В камере Хромой не мог толком объяснить, почему он, будучи осужденным, вместо лагеря продолжал сидеть в СИЗО и даже оказался вместе с подследственным. Путался в версиях: по одной, его держали здесь как свидетеля по какому-то чужому делу, по другой — он находился под новым следствием, хотя и по непонятному обвинению.