Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Выздоровление затянулось. Сказывался и недостаток витаминов, и слабость после голода. Я выздоровел в тот день, когда под утро увидел сон, в котором душил Хромого и вдобавок колотил его коленом в живот. Это был лишь сон, но после всего происшедшего сцена примерно соответствовала желаниям.

С Хромым мы как-то естественно перестали разговаривать. В камере повисла тягучая тишина. В конце концов, уцепившись за момент, когда он разбудил меня своим ковылянием по камере, я наорал на Хромого и потребовал, чтобы он ушел из камеры. Как ни странно, Хромой сразу согласился — сидеть в такой напряженной обстановке не доставляло удовольствия и ему. Хромой написал заявление, адресованное непосредственно «начальнику оперчасти ИЗ-42 /1 майору Козлову».

Увы, заявление Хромого не подействовало. Его быстро вызвали «к врачу», но вернулся он мрачный и сразу лег на шконку лицом к стене. Ни в тот день, ни на следующий Хромого никуда не перевели: начальник оперчасти указал агенту его место — и в прямом и в переносном смысле.

Теперь ничего не оставалось, как приняться за писание заявлений мне. Памятуя урок КПЗ — если хочешь, чтобы тебя услышали, надо угрожать — я сочинил нечто угрожающее и сам написал Козлову, прямым текстом потребовав убрать наседку. В противном случае обещал «принять решительные меры». Какие «решительные меры», я и сам толком не знал, тем не менее угроза подействовала, и Козлов вызвал меня к себе.

Он начал с порога спорить, заявив, что никаких наседок в тюрьме нет. «Наше дело — вас охранять, а до следствия нам нет дела». Не возражая, я тупо смотрел в пол. Заметив это, Козлов обрадовался, что комедию можно не ломать, и вынес резолюцию: «Ну, если вы с соседом не сошлись характерами, так и быть, я вас разделю». Тут даже захотелось пожать хмырю руку — не столько за решение, сколь за гениальность формулировки.

Хромому вскоре скомандовали собраться с вещами. Собранный, он сидел с час на лавке в пальто со своими двумя мешками, выставив вперед негнущуюся ногу, и мрачно глядел в пол. В такой позе он был похож на одинокого пассажира, ожидавшего на вокзале запаздывающего поезда. На секунду мне даже стало его жалко. Наконец, Хромого увели.

То, что случилось через пару минут, наверное, выглядело со стороны то ли как сцена из комедии, то ли как помешательство. Человек ходил взад-вперед по тюремной камере — и, размахивая от радости руками, повторял: «Свободен! Наконец-то свободен!..»

Отныне вся камера и каждый из ее 16 кв. метров были моими — в каком-то смысле даже честно отвоеванными у соседа, тюремной администрации и КГБ. Здесь не было никого, кроме меня, и я мог делать все, что хотел и когда хотел — не задумываясь о мнении и желаниях другого. Это была микроскопическая версия собственного феодального замка — ну разве что с той разницей, что ворота этого замка закрывались с той стороны.

Первоначально мне было трудно определить, откуда в тюрьме вдруг появилось это сильное чувство свободы. Потом понял, что причина ощущения несвободы — не решетки и закрытая дверь. Пространственные рамки ограничивают нас всегда, и мы легко встраиваемся в них, даже не замечая. Что более ограничивает, так это вынужденная необходимость сверять свои действия и каждую эмоцию с другими, особенно если это чужие и неприятные люди. Тут уже в полной мере понимаешь истину Жан-Поля Сартра, провозгласившего «Ад — это другие».

Достоевский тоже понял это в тюрьме:

…Кроме вынужденной работы, в каторжной жизни есть еще одна мука, чуть ли не сильнейшая, чем все другие. Это: вынужденное общее сожительство. Общее сожительство, конечно, есть и в других местах; но в острог-то приходят такие люди, что не всякому хотелось бы сживаться с ними, и я уверен, что всякий каторжный чувствовал эту муку, хотя, конечно, большею частью бессознательно[35].

Правда, примерно через неделю одиночки я вдруг поймал себя на том, что начал разговаривать сам с собой вслух — что меня страшно напугало. Я даже подумал было написать заявление, чтобы подсадили соседа, но по здравом размышлении решил этого не делать. Посидев пару недель один, Андрей Амальрик просил кого-нибудь себе в сокамерники — а через две недели начинал добиваться, чтобы того убрали, потом цикл повторялся снова. Куммог бы одарить меня разве что еще другой наседкой — так что лучше было не искушать судьбу и сидеть одному. К тому же у меня были подозрения, что одиночка не случайность, а часть плана КГБ по дожиманию меня до дачи показаний, и свою слабость демонстрировать было совершенно не нужно.