Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Это сработало гораздо лучше. Уже на третий день голодовки меня вызвали к врачу — пусть и не в санчасть, а в кабинет рядом в коридоре. Врач то ли извинился, то ли упрекнул за голодовку, сказав, что его не было на службе в эти дни, иначе он появился бы сразу, — объяснение неправдоподобное, ибо замещать его все равно кто-то был должен. Он измерил давление, пульс и через рубашку ощупал бок.

— Дать вам таблетки в камеру не могу, не положено. Но в случае чего обращайтесь сразу, дадим анальгин.

Анальгин помогал при почечной колике не более, чем карамель на палочке.

Вернуть чайник врач отказался. Это тоже было «не положено», да и вообще, согласно его уверениям, вода в самарской тюрьме была не столь плоха.

— Я сам ее пью, — смело соврал он. — Вот в СИЗО в Сызрани, где был недавно, вода куда хуже.

По сценарию я должен был обрадоваться тому, что попал в не самую плохую тюрьму Советского Союза. Похоже, врач даже немного обиделся, что не услышал за это выражения благодарности.

С медициной в СИЗО все стало ясно, но, как бы там ни было, на другой день мне все же вернули чайник, и голодовку можно было спокойно снять.

С книгами тоже не очень повезло. Принцип тюремной библиотеки был прост. Раз в неделю по средам камеры объезжала хмурая женщина-прапорщик и выдавала с тележки книги. Никакие пожелания не принимались, был равный шанс получить толстый том «Войны и мира» и тонюсенький мемуар Брежнева.

Хуже всего был принцип: одна голова — одна книга, ровно столько было положено на человеко-неделю. Хромой книг не читал, поэтому я брал себе обе книги, одна из двух была все-таки читабельной. Теперь же я оказывался на целую неделю в компании с какой-то советской повестушкой о радостях колхозной жизни. В ответ на просьбу дать хотя бы две книги я слышал стандартное «не положено». Тогда я написал заявление Мальковскому с просьбой разрешить получать 1 (одну) дополнительную книгу в неделю. Мальковский разрешил — через пару часов после обычной раздачи в кормушке вновь появилась недовольная библиотекарша и швырнула мне толстый том исландских саг. Исландские саги — довольно депрессивная коллекция историй о насилии и похоти, но в тюрьме они читались очень органично, так что я даже задержал их на неделю.

Неожиданно что-то изменилось в расположении небесных тел, и вернулись мои вещи, пропавшие в черной дыре КГБ. Предвестником их появления стал листочек, под которым меня заставили расписаться и который сообщал, что на мой счет были зачислены 30 рублей — те самые деньги, отобранные при аресте. Потом вернулась и вся сумка — без изъятий. Привез ее Иновлоцкий — старший следователь областной прокуратуры работал для КГБ простым курьером.

Подобный акт был, видимо, чем-то не совсем ординарным, так что зэк-каптерщик и дежурный надзиратель из бюрократической опаски выдали мне все, кроме самой сумки, — «не положено». Так в камере появились мои книги: сборник восточной философии, сборник кодексов, учебник английского. Что-то подсказывало, что все это было тоже не совсем «положено». Перед проверкой я всякий раз прятал книги под матрас и старался побольше выписывать — записи было легче сохранить. Больше всего я выписывал из Дхаммапады:

Навсегда избавлен от боли
Странствие завершивший,
И тот не знает печали,
Кто свободен во всех проявленьях,
Кто земные узы порвал.

Это утешало.

В итоге оказалось, что, действительно, держать свои книги не положено — особенно кодексы. (В чем-то разумное правило, установленное государством для более легкого обмана следователями заключенных.) Узнал я это от самого Мальковского — как раз ему удалось захватить меня врасплох на проверке с кодексами в руках. Книги отобрали, я написал ему снова и попросил назад хотя бы учебник английского — его Мальковский разрешил.

Изоляция неизбежно подталкивает к творчеству. Однако любой исписанный листок здесь был собственностью следователя, а переписываться с ним таким образом совершенно не хотелось. Рассудив, что записи, относящиеся к защите по делу, вроде бы отбирать не должны, я начал писать свою защитную речь и последнее слово на суде. Позднее выяснилось: это было не только большой наивностью, но и серьезной ошибкой. Однако пока записи проходили через все шмоны.

Так или иначе, но с книгами, запасом провизии, деньгами, доступными для отоварки, одиночное заключение в самарской тюрьме казалось вполне терпимым. И с каждым днем все спокойнее воспринималось то, что некогда выводило из себя: гнусный гимн по утрам, сухая перловая каша днем, вечерние шмоны, да и само следствие. А за стенами тюрьмы шло следствие — допрашивались свидетели, делали свою работу эксперты, писались листы протоколов, которые потом подшивались в тома.

Из них вырастало уголовное дело, оно развивалось и мутировало.

Глава VIII. ИНКВИЗИЦИЯ

Вызов на следствие был всякий раз испытанием на прочность — как психики, так и всего организма.