Девятый Замок

Эвьон ждала его всё это время. Матери не удалось её просватать. Никому не нужна такая строптивая жена. Эвьон хранила в сердце давнюю дружбу, ещё не ведая, что она уже обратилась в любовь. Но вот их взоры встретились — и огонь вспыхнул, опаляя и сжигая… То была первая любовь, самая чистая и горькая.

А потом, конечно, случилась беда. Тор, увидев пламя в чистых глазах своего внука и дочки дворецкого, не обрадовался. А когда узнал, что Борин хочет отправиться с нею в Даэлор…

— Ведомо, чем кончаются такие поездки! — вскричал он в гневе. — Мой внук и безродная девка! О, позор на мою бороду!

Потом он сказал Ойну:

— Ты хороший дворецкий, но дочку свою воспитал скверно. Чтобы я больше ни тебя, ни её тут не видел!

В тот же вечер, словно по волшебству, исчез и Ойн, и Эвьон, и её мать. Борин их более никогда не видел, хоть и долго, до безумия, искал. Фрейя могла бы предотвратить то чёрное волшебство — но она ушла в Дом Ожидания, ибо устала от мира. Борин взял лютню, котомку и покинул Фьярхольм, не сказав деду ни слова. Тор провожал внука, как некогда — сына, и слышался ему торжествующий вой Драккетара.

И то был закат Тора Хёльтурунга.

6

В то утро всё шло наперекосяк. Как будто кто-то сглазил Борина скальда. Пиво хозяев, где он остановился, прокисло, на лютне лопнули три струны, а когда он стал их натягивать, треснул гриф. Солнце палило глаза, видимо, желая выколоть их своими золотыми спицами. Болела голова.

Вдобавок, дети хозяина Аске из Фарердаля носились по двору, вопили и приставали к Борину с глупыми вопросами: назови, мол, какие знаешь кённинги меча, щита, секиры…

— Здравствуй, добрый человек, — раздался молодой, но угасший голос.

Борин обернулся.

И увидел парнишку-дверга, почти ещё безбородого, в дорогом алом плаще, отороченном золотом. Лицо усталое, взор — тревожный. Но это тревога излома, тревога последних сил.

"Беда является в красном", — тихонько вздохнул Борин.

— Имею ли я честь видеть песнесказителя Борина из рода Хёльтура?

— Коль скоро это честь для тебя, — изрёк песнесказитель, — тогда ты, конечно, её имеешь. Ты, добрый человек, кто таков?

— Я Дарин, сын Фундина, из рода Фарина. К услугам твоим и твоего рода.

— Взаимно, достойный хёвдинг, — Борин не поклонился. Он не кланялся тем, кто не был старше его — годами или заслугами. Эта бешеная гордость — единственное наследство, что осталось ему от деда.

— Твой достойный предок и четверо его сыновей пировали у моего отца по случаю завершения строительства Медной Палаты, главный зодчим которой и был…

— Был?

Всё исчезло. Головная боль, яркое солнце, сломанная лютня… Остался лишь он, Борин, не поэт и певец, а внук и его почтение к деду, уважение, преданность и любовь к древнему мудрому старцу.

И — холод старой обиды, жар непрощенной раны.

И — острое, безжалостное предчувствие конца.

— Был?..

— Дракон.

Борин взглянул в глаза юноше. Глаза юноши не лгали. Там не осталось сил на ложь.

А Дарин сын Фундина молвил ржавым голосом:

— Не поверишь, сын Торина. Наши тоже не могут поверить. Это был дракон. Червь огнекрылый. Напал неожиданно. У него на груди был знак…

— Что за знак? Уж часом, не Золотой ли Круг?

Дарин кивнул.

— Тела остались?

— Не знаю. Полыхнуло очень сильно. Плавился гранит…

Он ещё что-то говорил, безбородый Дарин сын Фундина из дома Фарина, но Борин не слышал. Он собирался в дорогу…

* * *

Из завала в подземном чертоге выносили тела.

Погибшие конунги-ратаны, владетели богатых копей Хвитасфьёлля, их родичи и слуги. Рядом стояли живые, в красных плащах и колпаках. Красный — цвет скорби и смерти. Красное одевают в путь на похороны.

И на битву.

Наконец появились тела гормов-строителей.

Они лежали на носилках, груды пепла и праха, поверх обугленных костей. Борин узнал братьев отца только по особым перстням.

Дядюшки Торваг, Торвальд, Торкель и Трор.

Башня, Молот, Кабан и Врата на печатках, уцелевших чудом.

Останки забирали жёны и сыновья.

А Борин ждал главу рода Хёльтура.

Он ожидал увидеть уголь, золу, чёрные кости, а увидел деда таким, каким тот был при жизни: коренастым, морщинистым и надёжным. Пламя словно бы и не коснулось его плоти. Сейчас его веки дрогнут, глаза откроются, и всё будет как раньше.

— Великие Предки! — прошептал Борин.

Ибо око старца дрогнуло. Но не открылось.

Лишь каплю крови исторгло веко. Алая слезинка скатилась щекой, оставляя на белой как мрамор коже яркую полосу.

Борин остановил носильщиков. Стал на колено перед дедом. Взял его ладонь. Голова кружилась, и он едва устоял. Губы Борина коснулись именного перстня-печатки. Горы Драккетар, Змеевы Зубы, скалились на золоте.

— Клянусь на этом кольце, — громко говорил внук мёртвого деда, — что убийца Тора Хрофтасона не останется без суда меча! Призываю в свидетели горы и пропасти, и вас, родичи и соплеменники. Я объявляю месть!

— Борин, — раздался голос Веллы, его тётушки, жены Торвальда-Молота, — мы все скорбим, но твой дед…