Девичьи сны

— Я, мам, знаешь что хочу? — Галочка морщит лоб, напряженно думает. — Не знаю сама… Нет, знаю! Хочу зонтик.

— У тебя есть зонтик.

— Ну он же зеленый. А я хочу красный. Как у Зойки.

— Ты моя хочучка-почемучка. — Вера Никандровна привлекает ее к себе, поправляет бант.

— Мам, а тебе папа что принесет?

— Папа накануне восьмого марта всегда дарит мне мимозу.

Спустя некоторое время Вера Никандровна взглядывает на часы: двадцать минут восьмого. Отодвинув занавеску, она смотрит в окно. Там большой скучный двор, исполосованный пятнами оконного света. Стоят отдыхающие автомобили. Бредут, как темные призраки, прохожие. А посередине двора — черные стволы деревьев и путаница голых веток на белом фоне залежавшегося здесь снега. И чудится Вере Никандровне, будто желтое мелькнуло на снежном островке. Будто ветка мимозы качнулась в банке с водой…

Ладонями зажала, пытается согреть внезапно захолодавшие щеки. В следующий миг Вера Никандровна бросается к телефону, раз за разом набирает номер, который не отвечает. Она, заглянув в телефонную книжку, набирает другой:

— Виктор? Вы уже дома? Это Вера Никандровна… Виктор, почему-то нет Леонида Михайловича… Обычно в это время он уже дома… А лаборатория не отвечает.

Голос Волкова-Змиевского в трубке:

— Я в шесть ушел, они с Кругловым еще были в лаборатории. Да вы не беспокойтесь, Вера Никандровна. Ну, задержались немного. Наверное, он в дороге, сейчас придет.

Но время идет, а Леонида Михайловича все нет. В начале девятого Вера Никандровна снова звонит:

— Виктор, извините, это опять я… Нет, не пришел. Что-то там случилось.

— Да что вы, Вера Никандровна, — слышен бодрый голос Змиевского. — Ничего не может случиться.

— Что-то случилось. Я ужасно волнуюсь. Витя, умоляю вас… Вы, кажется, близко от института живете…

— Там все давно закрыто, Вера Никандровна. Все лаборатории. Скорее всего они с Кругловым по дороге…

— Ну хорошо. Простите. Я сама поеду.

Вера Никандровна бежит в комнату дочери:

— Галочка, мне надо ненадолго уехать.

Волков-Змиевский кладет телефонную трубку. Несколько секунд стоит в нерешительности, потом снова хватает трубку, набирает номер:

— Надю позовите, пожалуйста… Надюша? Вот какое дело, сейчас позвонила жена Штейнберга, она беспокоится, что он домой еще не пришел… Ну Штейнберг! Она меня просит подъехать в лабораторию, посмотреть, не случилось ли чего… Ну конечно… Но очень просит, понимаешь? Придется сейчас побежать… Надюш, да ты не сердись! А когда там начало следующего сеанса? В десять? Ну так успеем!

В огромном коридоре коммунальной квартиры он одевается, нахлобучивает шапку, заглядывает в кухню:

— Мама, я ухожу.

Мать Змиевского, оживленно беседующая у плиты с соседкой, повертывает бледное лицо, обиженно надув губы:

— Витюша, ты обещал сегодня починить швейную машинку.

— Завтра починю! — Змиевский устремляется к выходу.

— Вот так второй месяц, — ворчит мать. — Завтра, завтра… Вечно какие-то дела, а для нас у них совершенно не хватает времени… Так на чем я остановилась? Ах да! Значит, эта Ирен совершенно не хочет жить со своим мужем и тогда он, представьте, насилует ее…

А Змиевский, выскочив на улицу, останавливает такси, но оно, как обычно, идет в парк, а это, конечно, не по дороге. Змиевский бежит по тротуару, вот и его, как видно, подгоняет тревога, как и Веру Никандровну, — и наконец его подбирает «левая» машина.

Он звонит, звонит у институтского подъезда, ему отпирает пожилая вахтерша.

— Елизавета Васильевна, извините… Штейнберг и Круглов ушли, не знаете? Из тридцать девятой комнаты.

— Из тридцать девятой? — Вахтерша идет к доске с ключами. — Не сдаден ключ от тридцать девятой. Сколько раз учили их, учили — ученых-то, ключи сдавать надо, а они..

Змиевский, прыгая через ступеньки, взбегает на второй этаж, припускает по коридору. Длинный коридор освещен лишь слабым светом из окон, обращенных на улицу. Дверь лаборатории с номерком «39» заперта. Напрасно Змиевский барабанит в нее кулаками. Видна полоска света под дверью: значит, кто-то в лаборатории есть. Почему же не отвечают на стук? Подоспевшая вахтерша, мигом оценив обстановку, побежала к себе вниз — звонить мужу-слесарю, чтоб срочно пришел, живут-то они напротив института.

Змиевский один посреди коридора, в оба конца уходящего в сумрак. Он стучит и кричит:

— Леонид Михалыч! Георгий Петрович!

Глухо. Змиевского охватывает жуть.

Наконец появляется вахтерша с мужем — пожилым опрятным человеком в шляпе и очках. Сняв очки, он принимается за дело.

— Ключ изнутри вставлен. — Качает головой. — Придется это… Ну что ж…

Он работает неторопливо, звякает инструментом. А снизу доносится стук… Нарастает… Кто-то отчаянно стучит с улицы… Вахтерша опять бежит вниз. Беспокойный выдался у нее вечер.

Слесарю удается наконец открыть дверь.

Змиевский вбегает в лабораторию. И застывает в ужасе, увидев Круглова и Штейнберга. У Штейнберга лицо спокойное и синеватое, как у утопленника, он лежит у стола — хотел, как видно, сесть на свое место, но не дошел, рухнул навзничь. А Круглов лежит ничком возле лабораторного шкафа с реактивами, и рядом валяется шприц…