Девки

— Все еще в лесу зимуют. Лесовать будут до самой ростепели. Обязательно хотят к весне построить контору правления артели, коровник и столовую. Так и не вылезают из трущоб... Рассказывали люди — живут, как дикари, в яме, все черные, ходят, как дьяволы, все время не мыты, не чесаны. И бабы и девки вместе с мужчинами в той яме... Севастьян у ник за главного, называется — «хозяин»... И все слушаются... Анныч туда раза два наведывался и хотел из города к ним приехать... Получили они письмо: скоро приедет... люди сказывали, пишет: «Все как нельзя лучше повернулось в нашу пользу... Везу с собой бумаги...»

Канашева передернуло.

— Бумаги и мы достанем... Да еще поглавнее...

Он невольно произнес с укором:

— Все повернулось. Повернулось ли? Цыплят по осени считают...

Глава тринадцатая

О всех событиях минувшей ночи, в которую охальная ватага размалевала Марьино жилье, Санька узнал только под утро. Высунув голову из-под одеяла, он услышал материны слова:

— Отличили зазнобушку моего сынка таково красиво. Теперь от стыда некуда будет деться. Теперь скажут на селе: вот он, комсомолец, завлек девушку и бросил.

У Саньки заледенело сердце.

Саньку грызла досада, что не женился на Марье вовремя. Теперь на улицах будут кричать ему в угон «папашка», потому что никакой в том тайны не было, когда он с Марьей «гулял», да и она не скрывала этого, до последнего дня не таила бабьего греха перед людьми. Когда все тайное стало явным, бабы говорили: «С кем это тебя, Марьюшка, грех попутал?» Она такой держала ответ: «С кем попутал, с тем и распутал, история обыкновенная», — и только.

Долго люди удивлялись таким ответам. Санька знал про них и мучался. А после того как слух прошел, что Марья родила, он вовсе растерялся.

Что-то надобно было предпринять, а что, не приходило в голову.

Много раз на селе сбывалися подобные истории, и каждый раз Санька не зло, по-приятельски насмехался над пострадавшими парнями. А теперь все обернулося против него. Услыхав слова матери и угадав их темный смысл, он спрятал голову под одеяло и впервые отчетливо ощутил всю неприязнь к грубой силе обычая, раздавившего его покой.

В памяти встали сотни таких же случаев, которые ранили других и которые проходили до сих пор, едва задевая его разум, — только разум.

В водоверте дум смутно, но отчаянно кружилась одна: озорство — не просто «некрасивый поступок», как он думал раньше, а упругое средство врага. Санька вспомнил все, что делалось из удали, делалось после того, как «закладывали», «пропускали по маленькой», «заряжались»... А «заряжались» часто. Пили от усталости, от досады, от стыда, что дома детям жрать нечего. Пили молодые и старые, пили девки, бабы, даже ребятишки. Пили стаканчиками, рюмочками, а чаще прямо из горлышка бутылки. При таком деле считалось долгом обязательно «в доску нализаться», нализавшись — поругаться, поругавшись — подраться, а подравшись — привлечь властей для разбора. В этой склоке терял мужик свою тропу и попадал к чужакам на привязь.

Сейчас Саньке ясно представилось это в свете личных неудач. Он вспомнил, что в тех местах, где много лесу, крестьяне строят пятистенные дома. В передней избе у них чисто и просторно — там цветы, начищенный самовар, вытканные половики. Там можно было бы жить по-человечески. Но крестьяне запирают эту переднюю комнату и держат ее на случай, для гостей, для посторонних, а сами живут в грязной прихожей комнате, в которой вши, теснота и тараканы.

Такою же увидел Санька и свою горницу внутренней жизни. «Посторонние» знали только чистую комнату Санькиных дум и влечений, сталкивались лишь с тем, что он говорил или писал, сам же он жил постоянно и серьезно в «прихожей» — организовывал гульбу и озорные проделки и разудалую похвальбу перед девками... Все прошлое припомнилось сызнова: битье девок за «не любишь», игра в очко и в орлянку, заворачивание девичьих подолов на околице и многое, многое другое, о чем даже в книгах и не пишут.

Так на мысль, разбуженную событием, нанизывались случаи, один другого непереноснее. Санька заскрежетал зубами под одеялом, потом буйно сбросил его и вскочил. Не взглянув на мать, он плеснул на лицо водой и вышел во двор. Через щель забора он увидел картину, которая потрясла его: фасад избы Бадьиных от карниза до завалинки, а также и ворота были обрызганы дегтем. Черные следы дегтярных струй исполосовали всю лицевую стену избы.

Сердце Санькино сжалось от боли и стыда.

Он кинулся обратно в избу, молчком надел пальто.

— Куда с этих пор, горюн? — сказала мать настороженно и завздыхала: — Людского разговора не оберешься теперь... Глаза не кажи на улицу, вот ведь до чего допрыгался, непуть, не в угоду тебе будь сказано...

— Перестань, мама, — вскричал Санька, — наводишь на людей панику и в дело и не в дело.

Он выбрался к всполью и понесся по волостной дороге.