Девочка и мертвецы

 Мальчишка сделал шаг назад: из сугроба вылезло серое отвратительное нечто, лишь отдаленно напоминающее Ионыча.

 — А ведь это хорошо, — хрипя, сказал мертвый Ионыч. — Отчего же это я раньше за жизнь держался, коли снег такую силищу дает? Тут ведь всё просто: главное, знать, что не всё в жизни доделал, и снег тогда тебя обязательно оживит!

 Марик согнулся, приготовившись к атаке.

 — Вот только силы много не бывает, — заявил Ионыч. — Зачем мне мало силы, когда можно иметь много?! Скажи, свиненок? Ну что, ну что насупился? Думаешь, опять честно драться с тобой, мелким отморозком, буду? Хватит, дрались уже. Теперь я вас сожру, — он развернулся, — чуть позже сожру, зато всех! Единым серым организмом вернусь и сожру вас! — Ионыч с невиданной для него прытью длинными скачками последовал на юг, в сторону бывшего Пушкино.

 Марик, обессилев, упал на колени и заплакал.

Он плакал впервые за много-много лет.

Глава четвертая

 Марик поспешил Кате на помощь. Девушка выползла из чулана и круглыми от ужаса глазами смотрела на мальчика.

 — Маричек, скажи, что там за крики были? Что с дядей Ионычем?

 Марик отвел глаза.

 — Не скрывай от меня правды, Маричек, — прошептала Катя. — Скажи, дядя Ионыч… умер?

 — Умер, — буркнул Марик.

 Катя закрыла глаза ладонями.

 — Горе-то какое, — заплакала она, — какой он хороший был человек, заботился обо мне, — Катя обняла себя за плечи, подняла голову и закричала страшным голосом: — Это я виновата, я, только я одна! Дядя Ионыч всё о варежках мечтал, чтоб в ромбиках были, а я ему, тварь неблагодарная, так и не связала! Я виноватая и нет мне теперь прощения!

 Марик сел рядом с ней, обнял, прижал Катину голову к своей груди.

 — Кать, блин… ну чего ты? Ну не переживай ты так…

 — Это я виновата, Маричек, — сокрушалась девушка, — я дядю Ионыча не слушалась, я ему наперекор делала… зачем? Ради чего?

 — Да не окончательно твой Ионыч умер, — буркнул Марик. — В серого он превратился и убег в сторону пушкинской некромассы.

 Катя схватила Марика за рукав:

 — Маричек, родненький, правда? Правда же?

 — Правда, — вздохнул мальчик. — Клянусь.

 — Ох, облегченье-то какое! — Катя прижала ладони к груди. — Слава богу! Есть все-таки бог на этом свете, Маричек, есть!

 — Наверно, — покорно согласился мальчишка. — Есть и издевается надо мной.

 — Что?

 — Ничего, Катенька. Ничего.

 Он взял Катю на руки и понес ее, слабую, наружу. Оказавшись во дворе, Катя подняла голову и прошептала:

 — Смотри, Маричек, соколики в небе летают, птички ясные. Так радугой и переливаются! Это дяди Феди соколики? Скажи, Маричек, и дядя Федя умер?

 — Умер, — пробормотал хлопец. — К сожаленью.

 — Вот и хорошо: не грущу я! — заявила Катя. — Потому что дядя Федя, как и мечтал, попал в священный Китеж-град; сбылась его мечта и не о чем тут горевать! — Она вдруг вскрикнула, зажала ладошкой глаз: — Ай!

 — Что такое? — встревожился Марик.

 — Птичка в глаз пометиком попала…

 — Это твой дядя Федя в тебя помет метнул, — сказал Марик. — Он, может, блин, в глубине души и хороший человек; да только всё равно Ионычева шестерка.

 — Маричек, как ты складно говоришь и слов не забываешь! — обрадовалась Катя. — Счастье-то какое!

 Хлопец вздохнул:

 — Святая ты девчонка, Катя. Вот только от твоей святости иногда тошно становится.

 — Ну что ты такое говоришь, Маричек? Разве можно так говорить?

 — Я уж не знаю, что можно, а что нельзя, Катя. Иногда мне кажется, что ничего нельзя, а иногда, что всё можно. Впрочем, это пыль все, труха: только ты меня на этом свете и держишь, Катя, только ради тебя живу в своем мертвом обличье. А больше мне жить и нет причин.

 — Маричек, глянь: Мурка выбежала нас провожать! Чувствует, что опять в дальний путь направляемся!

 Марик вздохнул:

 — Не слушаешь меня совсем…

 Кошка тронула влажную землю, отдернула лапку и мяукнула.

 — Боится, за порог не выходит…

 — Ой, несчастный ребенок, — засуетился вбежавший во двор Судорожный и поднес к Катиным губам ведро.— Отведай-ка лошадиного хашика, родненькая: он все болезни лечит!

 За Судорожным во двор вошел Рыбнев, ведя под уздцы сильно отощавшую после приготовления хаша Огневку.

 — Вы кто такие, блин? — вылупился на них Марик.

 — Молчи, мертвяк, — посоветовал Рыбнев, цепко оглядывая двор. — Живее будешь.

 Марик положил девушку на скамейку, распрямился.

 — Я не хочу причинять зла, — сказал он. — Но вы, блин, меня вынуждаете.

 — Мне нужен Ионыч, — сказал Рыбнев, заглядывая в дверь. — Он тут?

 Ответила Катя, давясь насильно всунутым в рот хашем:

 — Ушел дядя Ионыч на поиски личного счастья к своим мертвым друзьям.

 — В Пушкино, что ли?

 — Да, дяденька.

 — Он в серого оборотился?

 — Да, — сказал Марик, сконфуженный холодным приказным тоном Рыбнева.

 Рыбнев усмехнулся:

 — Слыхал, Судорожный? Видать, и его на философию потянуло.

 — Так уж люди устроены! — заявил Судорожный. — Всё смысл жизни и смерти ищут.