Девочка и пёс

Сойвин казался мертвым. Неровно выбритая голова склонилась на бок, запавшие глаза сомкнуты, потрескавшиеся губы полуоткрыты, по засохшей крови из покалеченного уха и порезов на лбу и темени ползали мухи. Рядом с головой несчастного бриода валялись нож, шило, скребок, какие-то тряпицы. Возле подбородка остатки какой-то пищи или блевотина. А подойдя к голове поближе, Ронберг явственно ощутил запах мочи. "Добить его чтоб не мучился", сказал себе пожилой бриод, "ножом в шею". Но знал, что не рискнет вызвать гнев Хишена. Для того теперь эта любимая игрушка. Ещё бы, надо было быть полнейшим безумцем чтобы так унизить мивара перед разбойничьей братией, а потом отпустить его целым и невредимым. Сойвин был дурак вдвойне, втройне. Ему конечно следовало убить Хишена. Да, гроанбуржцы не пощадили бы его, но зато прикончили бы быстро и на месте, без всех этих полоумных издевательств. Ронберг пытался напомнить себе, что никогда тепло не относился к Сойвину, ибо в принципе ненавидел всех офицеров Королевского пограничного корпуса, под начальством которых ему довелось послужить, а потом еще и повоевать против них. Но это не срабатывало. Ненависти к Сойвину он не испытывал. Хотя бывший пограничник всегда оставался немного чужим для разбойничьей ватаги, упрекнуть его было не в чем. По понятиям воровского города он вёл себя достойно и мужественно и бриодом Хишен назначил его не за просто так, хотя тоже по началу относился к нему с сомнением. "Может придушить его по-тихому?", снова спросил себя Ронберг. Мивар никогда не дознается, что унизивший его человек умер не своей смертью. Закопанные во дворе к неудовольствию Хишена недолго служили ему развлечением и мерли как мухи на морозе. От Сойвина уже кроме мочи воняло какой-то гнилью, он явно был не жилец. Но Ронберг знал что не решится. Внутренний двор опоясывала на втором этаже крытая галерея, на которой мог в любой момент возникнуть Хишен. И Ронберг без всяких кривляний честно признавался себе, что очень боится этого дикого человека и не пойдет на риск вызвать его яростный гнев. Но всё же ему хватило отваги принести ковш воды и присев возле головы, поднести его к губам несчастного. Даже если Хишен увидит его за этим занятием то вряд ли сильно рассердится, нашептывал ему тихий голосок в глубине души, в конце концов таким образом он продлевает жизнь молодого бриода, а значит и его страдания. Ронбергу стало неприятно, но всё же он ощутил какое-то облегчение увидев, что после того как он влил немного воды в раскрытый рот, Сойвин ожил и принялся глотать драгоценную жидкость. Спустя полминуты закопанный с трудом разлепил глаза и мутным взором ужасных красных глаз поглядел на старого разбойника. Сойвин зашевелил губами, но что он говорил было не ясно. "Просит убить", догадался Ронберг. Он наклонился чуть не к самой земле чтобы расслышать слабый голос несчастного. К своему удивлению он разобрал: "Смотрю, не любят тут у вас погранцов". Он решил, что ослышался, но вглядевшись в лицо молодого человека, понял, что его исковерканные губы изгибаются в жуткой улыбке. Ронберг недоверчиво усмехнулся. "Ну паря", восхищенно подумал он, "И правда жаль что сдохнет".

— Не любят, но тебе следовало подумать об этом раньше.

— Ничего, — прошептал Сойвин. — Будет мне уроком на будущее.

Ронберг вернулся в Цитадель в каком-то замешательстве. С одной стороны ему хотелось, чтобы Сойвин скорее умер, чтобы не мучился, а с другой ему всерьез захотелось чтобы он выжил, потому что он ему неожиданно по-настоящему понравился.

Хишен пребывал в мрачном расположении духа. В просторной комнате, которую он именовал "кабинетом", сидя за широким столом, на котором стояло несколько разнокалиберных пузатых бутылок, широкое блюдо с кусками вяленого мяса, пара гладких человеческих черепов со срезанным теменем, исполняющими роль чаш, один с бодрящей жевательной смесью из стой-травы, другой с драгоценной чуть мерцающей "алмазной пылью" — убийственным наркотиком, лежал обрубок перекушенной Китом сабли, боевой топор и какие-то тряпки, он занимался тем что бросал пару игральных костей, затем отсчитывал из колоды карты по выпавшему количеству на костях и последнюю открывал.

— Всё время пики, — сообщил он и затем, уставившись в замершего перед ним Ронберга тяжелым взглядом, поинтересовался: — Ты где это шляешься по ночам, старый хер?

"Как сговорились", неприязненно, но с усмешкой подумал Ронберг.

— Ходил о душе подумать. В одиночестве.