Девочка и рябина

Юлинька опять закрыла лицо руками — ей было жаль Алешу. Уж кто-кто, а она-то знала, как он рвался к этой жизни, но… только все еще на словах, в мечтах. Сумеет ли он выйти из фанерных покоев дона Диего? Хлебнет ли настоящей жизни?

— Я предлагаю вынести Северову за выпивку порицание, а об остальном пусть сам подумает! — Сенечка сел.

В дверь постучали, дежурная крикнула:

— Сиротину к телефону!

Через минуту Юлинька прибежала обратно.

— Ребята, Фома потерялся! Что делать? Звонили из детсада. Хватились, а его нет!

Все вскочили, зашумели.

— Искать надо!

— В милицию звони!

— Разделим улицы и прочешем их!

— Можно по радио объявить!

Обошли чуть не весь город, розысками занялись все отделения милиции. Юлинька металась по улицам.

И только вечером сияющий и усталый Караванов привел очень довольного, краснощекого Фомушку.

Оказалось, что он, играя во дворе детсада, нашел дыру в заборе и вылез. Весь день бродил, пока не попал на глаза милиционеру.

— Что ты наделал, разбойник? Ведь мы же с ног все валимся! — схватила его Юлинька.

— А зачем валитесь? — серьезно спросил Фомушка.

— Люди валятся с ног, а он бродит где-то! — Саня замахнулся на него локтем. — Вот как дам, чтобы знал!

— Ничего, скажи! — засмеялся Караванов. — Всякое бывает!

— А почему всякое? — осведомился Фомушка.

— Ну вот! Вся семья в сборе! — захлопотала Юлинька, готовя ужин.

Фомушка схватил желтую дудку и оглушительно загудел.

— Крой, Боцман! Сигналь на весь мир! Отплываем к мысу Доброй Надежды! — прогремел голос Караванова.

«И звуки слышу я…»

Караванов, молодой, нарядный, встретил Алешу на улице, закричал еще издали:

— Алексей! Граф Караванов и графиня Сиротина нижайше просят вас прибыть завтра на бал, имеющий быть в восемь вечера по случаю их бракосочетания! Одежда — обычный фрак! Можно и в майке-безрукавке.

У Караванова глаза сияли. Алеша пристально посмотрел в них. «Не сказала. Спасибо и за это».

Вдруг почувствовал, что ему отвратительно это улыбающееся лицо, эта новая шляпа. Отвращение переходило в ненависть. Но, всеми силами стараясь скрыть свои чувства, улыбнулся:

— Поздравляю авансом!

Сунул в рот папиросу другим концом. Смотрел в широкую спину уходящего Караванова и сплевывал с языка прилипшие крошки табака. Идти не было сил. Опустился на сырую позеленевшую скамейку у забора.

Захотелось воды, прозрачной, холодной.

Прошел Воевода, спросил:

— На солнышко выполз? Весна! Живем, брат!

— Да, приятно посидеть! — в тон ему отозвался Алеша. Попробовал подняться и не смог…

Никита с утра волновался, гладил костюм, сорочку, искал подарок. Часов в восемь заглянул к Северову, разодетый, выбритый и даже напудренный. По клетчатому жилету, как часовая цепочка, тянулась из карманчика в карманчик засаленная шпагатинка. На конце ее, вместо часов, оставлен носик копченой колбасы. Касаткин придумал это специально для вечера — посмешить. Выпьет, выдернет колбасные часы, понюхает.

Северов, лежа на кровати, читал любимого «Хаджи Мурата».

— Ты какого дьявола валяешься, лежебока? — закричал возмущенный Касаткин, выхватил колбасные часы, показал на пятнышки сала. — Через час идем к Караванову! Одевайся, брейся! Где твой фрак?

— Я не иду, — буркнул Северов.

Никита изумленно потрогал его лоб:

— Температуры нет. Где бюллетень?

Северов отложил книгу, вместо закладки сунул горелую спичку.

— Слушай, Никита, если я попрошу тебя не расспрашивать — ты отвяжешься?

— Нет, — чистосердечно признался Касаткин и сел на кровать.

— Ну хорошо. Без лишних слов. Я приехал сюда из-за Юлии. Мы любили друг друга… По крайне мере, я…

Касаткин даже присвистнул, потом поднялся, развязал галстук и швырнул на подоконник, отстегнул воротничок сорочки и швырнул на стол.

У Алеши сдавило горло, он влажными глазами ласково посмотрел в серьезные глаза Никиты.

А тот скомандовал:

— Рядовой Северов! Встать!

Алеша поднялся, надел пиджак.

— За мной, шагом марш!

В комнате Касаткина красовались на столе три бутылки шампанского — свадебный подарок.

Пробка щелкнула в потолок. Из стаканов всклубилась шипящая пена.

— За весну, брат! За наш отъезд! Кассирша уже открывает окошечко: «Вам куда?» — «В город песен и молодости».

Никита чокнулся, выпил золотистую влагу, выдернул колбасный колпачок, понюхал.

Над головой стукнули, заскребли ножки стула и ясно зазвучал торжественный и страстно-молящий полонез Огинского. Комната Юлиньки была над комнатой Касаткина. Там началось.

Алеша глянул на потолок, все представил и тихо попросил:

— Налей же еще. Налей!

Он боялся этой ночи. Ему казалось, что она, и песни ее, и пляски — будут мучительны. Все будет походить на бред, посильный только богатырской душе. И вот все пришло. И не так уж это страшно. Он даже может курить, разговаривать с Касаткиным и понимать комизм того, что два безалаберных холостяка благородное шампанское закусывают вареной картошкой.

И звуки слышу я,
И звуки слышу я… —

задумчиво и тихонько пропел он из любимого романса.

Вверху раздался шум, аплодисменты, крики. Должно быть, кричали: «Горько!»

Касаткин беспокойно покосился на Алешу:

— Идем-ка лучше, брат, в кино!