Девочка и рябина

— Да что вы, Павел Николаевич, — обнял его за плечи Алеша, — есть помоложе вас! — Он глянул на Белокофтина.

Тот сделал вид, что ничего не видит и не слышит.

— Раз пошла такая пьянка — режь последний огурец! — лихо протрубил Дальский и, ухнув, окунулся в мутную воду. Струи принесли охапку сена, обкрутили вокруг ног…

— Тебе больше всех надо! — ехидничала с берега Полыхалова. — На дураках всегда ездят!

— Помалкивай в тряпочку! — гаркнул Дальский. — Я ведь волжанин! Тряхну стариной!

Полыхалова и Чайка остались на второй рейс, хотели проверить, чем дело кончится.

На носу и на корме стояли два солдата с шестами. У обоих шоколадные лица и меловые зубы.

Мужчины взялись за борта, и брезентовая лодка тронулась.

И опять перед Алешей открылась чаша, залитая сиянием солнца. И опять по краям ее синели величавые цепи сопок.

Радуга изогнулась ручкой через всю чашу. Один конец был очень близко. Через полосатый, розово-зеленый туман просвечивала опушка и виднелось то место, где радуга упиралась в мокрую траву, пятнистую от ромашек.

И как только Алеша очутился среди всего этого, он почувствовал себя легко, свежо. И так звонко откликалась на все душа, и так ярко видели все прозревшие глаза, и так любило все вздрагивающее сердце. И все чего-то ждало, и все чему-то верило. И такое, оказывается, наслаждение просто идти по земле. Ведь удивительное будущее затаилось где-то там, за сопками, где вечерами струится река золотого света. Туда рвется легкое сильное тело и беспокойное сердце. Но почему-то рядом с этой светлой радостью журчит еле слышимая светлая грусть. Так он чувствовал только в те дни, когда жил по правде, по совести, для людей, а не для себя. Снова душа откликалась на красивое. Он думал, что все на земле, вокруг человека исполнено удивительной красоты. Что это нужно только понять, уловить. А чтобы уловить, нужно иметь чистую душу. С замутненной душой красоту не разглядишь, не услышишь.

На дне чаши неслась, сбивала с ног бурная вода. Ноги путались в высокой траве, поток несся по нескошенному лугу.

Вода доходила по грудь.

Юлинька перегнулась через борт к Караванову, спросила:

— Тебе не холодно?

Он, толкая лодку, улыбнулся и покачал головой.

— Утром я наконец-то дозвонился до пионерлагеря. Ребятишки здоровы. Будь спокойна.

— У меня все сердце изболелось. Скорей бы уж увидеть их, — вздохнула Юлинька.

— Я сам соскучился.

Северов шел сзади и, глядя, как бурлит рассекаемая им вода, все слышал. Алеше стало больно: не с ним говорит она. Тяжело было видеть Юлиньку рядом с Каравановым. Нужно скорей уходить из этого театра, не мучать себя. И в то же время казалось страшным уйти и никогда уже не слышать голос Юлиньки.

В затопленной роще ивняка было особенно опасно. Каждую минуту лодку могло ударить о дерево, опрокинуть. Поток ревел среди стволов, взбивая комки пены. Стихли крики, смех. Даже Юлинька замолкла. Белокофтин побледнел, вцепился в руку Снеговой.

Алеша упирался плечом в борт, не давая лодке мчаться по течению. Ветки, лохматые, с мокрой слипшейся листвой, шлепали по лицу. Ива цвела, пускала пух над водой. Ноги спотыкались о невидимые пни, о кустарник, о корни. Вода крутилась под мышками, как зажатая рыба, бросала в лицо пену, листья, цепляла за шею оторванные ветки и траву. Швырнула захлебнувшегося зайца.

И вдруг дно пропало, все поплыли, лодку понесло. Солдаты уперлись длинными шестами, лица их стали багровыми.

Никиту Касаткина и Воеводу утащило под лодку, выбросило далеко от нее, в том месте, где был затоплен ольховник. Они барахтались в каше из ветвей и листвы.

Внезапно роща кончилась, стало мелко, течение ослабело. Подошли к берегу. Вернее, это был затопленный луг. Из тихой воды, с отраженными облаками, торчали кочки, трава, кустики. До сухого лесистого берега, где стояли грузовики, было с полкилометра.

Женщины подобрали юбки, босые, с чемоданами, зашлепали к лесу. Засучив штаны, поплелся и Белокофтин.

— Знаешь, как это называется? — мрачно обратился к нему Сенечка. — Свинством это называется!

Белокофтин промолчал. Алеша засмеялся.

— Ну и тип! — почти зарычал взбешенный Караванов. — Я его сейчас заставлю весь день работать! — и двинулся следом.

— Подождите! — остановил Алеша. — Ну его к дьяволу! У нас подобралась хорошая компания, а он все настроение испортит одним своим видом!

— И верно! Пусть с глаз исчезнет! — согласился Караванов.

«Перевозчики» уселись в лодку отдохнуть, смывали кровь с разбитых, оцарапанных ног.

— Братцы! Женщины ушли? — раздался жалобный голос Никиты из-за кустов.

— Ушли! — крикнул Сенечка. — А ты чего там?

— У меня трусы сдернуло и унесло!

Касаткин сидел по горло в воде, губы его посинели.

Над рекой прокатился хохот.

— Ну, Микита, вечно ты с фокусами! — закричал Караванов и принялся гоняться за Касаткиным, который визжал по-женски. Воевода схватил его, окунул.

Мускулистый, загорелый до черноты, Воевода казался выточенным из дуба и походил на ловкого подростка. Он все время плавал, с наслаждением бултыхался.

Дальский тяжело и хрипло дышал.

— Сдаю, сдаю. А бывало, на спор пианино мог поднять. И хоть бы что!