Девочка и рябина

Весь день перевозили декорации, ящики с реквизитом, с костюмами. Сложили их среди топи на сухом холме.

На оранжевой полосе зари черная лохматая лиственница выглядела нарисованной. Закат светился между ее ветвями. Это было очень красиво, дико и почему-то тревожно, печально.

Медленно плыли темно-свинцовые облака с алыми гребешками. Ниже их быстро неслось пушистое розовое облачко, а еще ниже, над черными лиственницами, недвижно висела подпаленная закатом клочковатая пряжа.

Северову все мерещился за темными сопками удивительный край с красивыми городами, и сердце рвалось туда. Горло сдавило, глаза стали влажными.

Вот солдаты уплыли. На красноватой полосе резко чернела лодка и две стоящие фигуры. Неслась раздольная песня о Разине.

«Перевозчики» замерзли, комары облепили голые тела. Ушли на сухой берег в лес, оделись.

Алеша, дрожа и улыбаясь, обдирал кору, ломал в темноте сухие ветки с берез. Они стреляли на весь тихий лес. Наконец костер вырвал из мрака сосну и березу с обвисшими до земли ветвями.

Сидели у костра, вытирая носовыми платками и травой мокрые ноги.

В темноте по залитому лугу шлепали, раздавался громкий голос Фаины Дьячок:

— А они обязаны были? Жилы рвались, а переправляли!

Шумя, к костру подошла толпа. Выяснилось, что электрик Пешеходов и его помощник Брызгин не захотели перенести к дороге ящики и декорации. Скавронский попросил их помочь — рабочие сцены уехали с декорациями. Но Пешеходов, здоровый, белобрысый парень с вывернутыми толстыми губами, твердил:

— Это не мое дело. Я электрик, а не ишак! А не нравлюсь — увольте. Меня сейчас же с руками и ногами схватят и мылзавод и кожзавод! Там, если работаешь, так хоть копейку чувствуешь!

— Мы не ишаки! — выкрикивал и Брызгин, сверкая нахальными глазами. Он давно не стригся, жесткие волосы торчали надо лбом и ушами, словно козырек, лезли на воротник.

— Эх, вы! Пошурши я рублем — вы побежите за ним, как собаки за куском. Две души продадите за один пятак! — катился по темным рощам крик Фаины Дьячок. — Вы что, смеетесь? Там одних костюмов на десятки тысяч!

— А мне хоть на миллион! Чихал я с сотого этажа! — Пешеходов, сидя у костра, обувался. — Мне мое здоровье дороже!

— Не мой воз, не мне везти, — бормотал Брызгин.

— А зачем согласились ехать с нами?

— Мы не собирались сидеть раками в болоте.

При виде этих парней у Алеши сразу же исчезло то взволнованное, счастливое настроение, которое весь день заставляло все видеть вокруг необыкновенным.

— Чего это вы ломаетесь? — вскочил он, с ненавистью глядя на Пешеходова.

— Вас это не касается! — огрызнулся тот.

— Как это не касается? Там не дядино имущество!

— Вы понимаете, что говорите? — вмешался Караванов. — А ну-ка, вставайте! И мы поможем!

Из леса вышел Дальский, затрубил:

— Вы это, ребята, бросьте! В коллективе живете, а не в берлоге! Люди, а не волки!

— Не пойдем!

— Не ишаки!

Пешеходов и Брызгин легли у костра, закурили.

— Где ваша совесть? — изумился Воевода.

— Пусть на все четыре стороны катятся! — Северов подвернул до колен штанины, ушел в темноту. За ним двинулись все «перевозчики».

Дьячок побежала в лес — рядом находилось подсобное хозяйство. Нужно было взять лошадь и перевезти имущество к грузовикам.

Алеша с Никитой несли ящик. Грязь чавкала, мокрая трава мела по голым икрам. Оступались в невидимые промоины, ямы.

В темноте вокруг тащили декорации. Северов слышал звучное: шлеп! шлеп! Неожиданно ящик в руках его сильно дернулся, плюхнулся одним концом в воду. Касаткин стоял на четвереньках, изрыгая хулу на весь белый свет. Алеша трясся от хохота.

— Эй вы, черти! Чего там вытворяете? — крикнул из темноты Воевода.

— Касатка искупалась! Жарко деточке стало, хоть и без трусов, в одних брюках!

— Эх, молодежь! — назидательно проговорил из-за кустов Дальский и охнул. Что-то затрещало, плюхнулось.

— Кажется, и мне стало жарко! — закричал он.

Грянул общий хохот.

Алеша с удивлением почувствовал — нет усталости. Весело оттого, что весь день работал. Не за деньги, не для себя. И дороги сейчас эти замерзшие, намокшие «перевозчики».

Испуганно кричала в лесу какая-то птица. Тыркал в траве коростель. Молодо пахло сосенкой, землей, грибами, мохом, гниющими старыми листьями. Могуче и ровно гудела вода.

Алеша почему-то начал торопливо, почти шепотом рассказывать Касаткину о драге, о Кудряше, который смерти не боится, о лесосеке, о работе вальщиков и о том, как не нравилось Осокину, когда мухи садились на розу.

Они отдыхали под огромной сосной. Вершина ее тонула во мраке. Касаткин закурил, поднес горящую спичку к лицу Алеши, серьезно спросил:

— Кто ты: чудак или умница?

— Слушай, Никита! Искусство начинается там, среди людей! — волновался Алеша. По лицу его ползали тени и блики света.

— Никто с этим не спорит! — Касаткин бросил спичку, замахал обожженными пальцами, лег на пружинистый толстый ковер из опавшей хвои и шишек.

Алеша привалился к сосне. Ствол ее был теплый, как тело человека.

— Но все это опять как-то по-твоему… Это же наивно! Какое-то хождение в народ! Выходит, всем актерам нужно бросать сцену и на год подаваться штукатурами на стройку?