Девочка из детства. Хао Мэй-Мэй

Хлопцы сняли ремни, подвязали штаны кто чем смог, а ремни связали вместе, закрепили за сосну, конец спустили с крутого берега на кромку льда.

И сказал командир партизанского отряда, сучанский шахтер товарищ Нечипоренко, еще одну речь, самую последнюю речь в своей жизни:

«Хлопцы, я остаюсь здесь, буду прикрывать вас… Спускайтесь по ремням на припай, идите на север, к Амуру, там живут нивхи, они вам помогут. Они тоже за всемирную революцию. Но нужен мне доброволец, чтоб сложить вместе со мной лихую голову на этом берегу…»

И ответили партизаны как один:

«Не пойдем мы без тебя, наш любимый командир, товарищ Нечипоренко! Все тогда головы сложим на этом берегу!»

И тогда вышел вперед пулеметчик Ди-ма, настоящее имя которого было Дин Фу-тан. Он сказал так:

«Товалиса, моя еси пулеметчика… Моя машинка бьет! Моя никуда не ходи! Ваша ходи нивха… Советская власть надо еси много палтизана! Нету палтизана — нету Советская власть».

И тогда сучанский шахтер, товарищ Нечипоренко, обнял красного героя-пулеметчика, товарища Ди-му, и сказал так:

«Хлопцы, он говорит правильно! Советской власти надо много бойцов, так лучше мы погибнем вдвоем, чем весь отряд сложит свои лихие головы. Идите, хлопцы, и не поминайте нас лихом! Отомстите за нас всем белякам, и Антанте тоже, и империалистам Соединенных Штатов, которые стоят за спиной белогвардейской сволочи. А у нас за спиной — Тихий океан и вся Россия. Прощайте, товарищи!»

Заплакали красные герои… Подходили по одному и целовали остающихся — сучанского шахтера, товарища Нечипоренко, и пулеметчика Ди-му — Дин Фу-тана.

А утром беляки пошли в атаку.

«Моя машинка бьет!» — кричал Ди-ма и бил, бил из пулемета по наступающим цепям белых черепах. Товарищ Нечипоренко тоже стрелял из винтовки. Он очень метко стрелял, и не один семеновский офицер сложил свою поганую голову на этом крутом берегу, который стал родным всем красным героям.

А потом, когда патроны кончились, сбросили Ди-ма и Нечипоренко пулемет с крутого берега, чтоб не достался он белогвардейским черепахам, Антанте и империалистам Соединенных Штатов, а сами пошли навстречу смерти…

Дальше дядя Ди-ма не помнил, что было. Очнулся он весь в крови, с переломанными ребрами. И пополз в сопки…

— Покажи, — просили мы.

Дядя Ди-ма задирал рубашку, мы щупали его шрамы. Дотрагивались до обрубков обмороженных пальцев.

Как мы завидовали бывшему партизанскому пулеметчику!

«Моя машинка бьет!» — это была любимая поговорка Лю-первого, Лю-второго, Лю-третьего, моя, Няо-маленькой, Няо — самой маленькой и корейца Кима.

Мы мечтали только об одном — найти тот легендарный берег, с которого сбросили пулемет дядя Ди-ма и товарищ Нечипоренко. Эх, нам бы тот пулемет! Мы бы всех буржуев постреляли и японцев выгнали бы из Китая, и установилась бы в Китае Советская власть. Как бы это было хорошо!

5

Как шло мое дальнейшее развитие? По мнению тетки, хуже некуда. Но анализируя прошлое, я пришел к твердому выводу, что шло оно диалектически, то есть было полно противоречий, которые боролись между собой.

К семи годам у меня стали проявляться философские наклонности: я пытался находить в спорах истину, о чем тетка сказала, что я научился отбрехиваться, как цуцыня.

К этому времени подошла пора собираться в школу, чего страшно не хотелось, пусть мне и обещали за это много интересных вещей: ранец, коробку перьев № 86, букварь, задачник и стопку тетрадей в косую линейку.

— Хочешь в школу, мальчик? — спрашивали меня знакомые бухгалтера Петра Николаевича, нашего соседа.

— Не, — чистосердечно признавался я.

— Не может быть? — не верили знакомые бухгалтера.

— Может.

— Как, не хочется идти в школу? — Знакомые Петра Николаевича просто не представляли, почему это я не хотел идти в школу.

— Да так…

— Ну, знаешь, мальчик, в таком случае из тебя ничего путного не получится. Ты можешь кончить очень и очень плохо.

— Ты слухай та на ус мотай, что тебе говорят добрые люди, — требовала тетя Маруся и скорбно подпирала красные щеки белою рукой.

Я просто не знал, чем утешить всех этих добрых людей, которым так хотелось, чтоб из меня вышло что-нибудь путное. Я пытался найти компромиссное решение:

— Можно, я пойду в китайскую школу на Первой речке? Там Лю-и, Лю-эр, Лю-сань, Няо-сяо и Ким…

Мои слова приводили знакомых Петра Николаевича в ужас, а тетку в ярость. Она вставала на дыбы.

— Я из тебя сделаю интеллигента! — кричала она. — Нехай я живой в гроб лягу, но заставлю тебя кончить четыре класса! А там — дело твое… Хватит грамотности— живи. Не хватит — пойдешь в семилетку!

— Не пойду в семилетку! — ужасался я. Ведь семь лет — это было ровно столько, сколько я прожил на земле. Я готов был реветь от отчаяния, что еще целую жизнь придется сидеть в каких-то классах, когда можно посвятить ее более нужным и более героическим делам, нежели изучение букваря.

— Тю, ему не нужна семилетка! — кричала тетка, клала руки на бедра и плевала на пол бухгалтерской половины дома. — Вы бачите? Ему не нужна семилетка!