Девочка из Франции

Прижав локти к бокам, Жанетта делает два — три стремительных шага, желая показать, как она спешит. Но потом снова замедляет шаги и, остановившись у края тротуара, смотрит на играющих посреди улицы детей. У трепарвильских детей не очень-то много игрушек, они развлекаются как умеют. На асфальте улицы, продолжении шоссе, ребята мелом нарисовали квартиру, разделили ее на квадраты и на каждом написали: «Столовая», «Спальня», «Кухня», «Ванная». Жанетта тихонько присвистнула: ну, эти богато устроились — вон какое большое зеркало нарисовали в спальне с двумя кроватями! А в столовой — телефон! И целых десять ступенек ведут из дома в сад…

Один из играющих решительно объявил:

— Я хочу вымыть руки! — и прямо из столовой шагнул в ванную.

Но девочка потребовала, чтобы он вышел, взяла его за руку, повела по ступенькам, затем по коридору в спальню, а уж оттуда — в ванную, к умывальнику:

— Вот так, Ги. Привыкай, малыш, к порядку.

Ох, и важничают же эти ученики государственной школы! Как носятся со своим порядком да с аккуратностью! Жанетта поджала губы и пошла дальше, слыша за спиной вавилонское смешение языков. Она могла уже отличить друг от друга польские, немецкие, арабские слова, хотя и не понимала их. Одна девочка, всхлипывая, сказала сестренке:

— Add ide[4] носовой платок…

Жанетта знала, что девочка говорит по-венгерски, и тихонько повторила про себя: «Add ide…» Но тут же вздернула плечами: ей-то какое дело до этой всхлипывающей девчонки и ее сестры? Да и вообще ей нет дела до всех этих иностранцев. «Я француженка!» — подумала она и надменно подняла голову.

Несколько зданий отделяло Жанетту от ее дома, освещенного бледным отсветом все ниже спускавшейся по небосклону ярко-оранжевой полосы. «Мыло Менье», — пробормотала девочка и, уже немного уставшая, но довольная, медленно побрела к своему дому.

Ей казалось теперь, что во всем Трепарвиле самая популярная личность — Жанетта Роста, ученица третьего класса женской школы. С горячей любовью окинула она взглядом фантастически расцвеченный закатом поселок и, словно давая клятву, несколько раз повторила про себя:

«Никогда не уеду отсюда… Никогда…»

2

Бабушка Мишо жарила в подсолнечном масле картошку, нарезанную продолговатыми ломтиками. Для этой цели она приспособила большую черную кастрюлю — наливала в нее до половины масла и до тех пор жарила в нем картошку, пока на дне кастрюли не оставался лишь густой коричневый осадок в два пальца толщиной. Но она не выбрасывала его, а снова подливала в кастрюлю масла, и оно смешивалось с прогорклой и пригоревшей массой. Едкий запах впитался в кухонную утварь — казалось, оседал липким налетом на грани стаканов, на стол, на висевшие по стенам лубочные картинки, изображавшие святых, и на вечно незастланную бабушкину кровать, стоявшую в углу.

Пока в кастрюле подрумянивалась картошка, бабушка Мишо, пристроившись у стола и водрузив на кончик носа очки, читала газету. Она шевелила увядшими губами и медленно водила глазами по строчкам. Ее горбатый нос словно вынюхивал что-то, а глаза смотрели подозрительно. Старуха была высока ростом, держалась прямо. В этих краях, где все женщины тонкокостые, хрупкие и сутулые даже в молодости, она казалась личностью незаурядной. Но ведь мадам Мишо была «парижанкой», что она и подчеркивала к месту и не к месту, надменно, с сознанием своего физического и духовного превосходства, поглядывая на окружающий ее низший мир, к которому принадлежали ее дочь и зять.

Да, к сожалению, дочь не в нее уродилась — Полина под стать жителям Трепарвиля, как и покойный ее отец. Фигура тоненькая, хоть в иголку продевай; личико худенькое, прозрачное; в ласковых глазах — испуг овечки, обреченной на заклание…

Мадам Мишо отложила газету и взглянула на дочь, которая, скорчившись в уголке кровати, быстро перебирала спицами.

— У тебя ноги отекут в этих ботинках. Сними их!

— Сниму…