Девочка из Морбакки: Записки ребенка. Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф

Впрочем, мальчишки Альму нисколько не интересуют, она любит только своего папеньку. Мама-то ее умерла. Оттого-то, наверно, она так сильно и привязалась к нему. Нет для нее ничего лучше, как устроиться у него на коленях и гладить по руке. Дяде Шенсону вовсе нет нужды разговаривать с дочкой. Ей достаточно, что он рядом.

Мы тоже любим своего папеньку и считаем его самым замечательным на свете, но все же у нас обстоит по-другому.

Кажется, Альма умерла бы, если б ее папенька не любил ее.

Если Альма воображает, что кто-нибудь другой больше по душе ее папеньке, чем она, то приходит в полное отчаяние и так ненавидит этого человека, что чуть ли не убить его готова.

И по-моему, Альме не захочется иметь мачеху, но не из боязни, что мачеха станет плохо с нею обращаться, а оттого, что будет опасаться, как бы дядя Шенсон не полюбил мачеху больше, чем ее.

Обычно мы разговариваем с Альмой обо всем, однако о том, что хорошо бы дяде Шенсону жениться на тетушке Ловисе, даже не заикаемся. Лучше пусть дядя сам потолкует с ней об этом.

И вот как-то раз в детской нянька Майя, помогая Альме причесаться, потому что мы ждем гостей, спрашивает, как она относится к тому, что у нее будет мачеха.

Альма вскакивает со стула, выдергивает из рук няньки Майи свои волосы, становится прямо против нее.

— Что это вы болтаете, Майя? — вопрошает она, резким, вызывающим тоном. Совсем не таким, как обычно.

Нянька Майя вроде как пугается:

— Да это, поди, так, чепуха. Мало ли что народ придумает.

Однако Альма устраивает ей форменный допрос:

— Вы имеете в виду тетю Ловису, да, Майя?

— Мачехи добрее вам, Альма, не сыскать, — говорит нянька Майя, пытаясь ее умаслить.

Но Альму не умаслишь, коли разговор пошел о мачехе.

Она берет со стола ножичек для подчистки писем, ножичек маленький, безобидный, однако ж Альма взмахивает им перед носом у няньки Майи, словно топором.

— Папенька может жениться на тете Ловисе или на ком ему угодно, — говорит она, — но он знает, что будет, если он женится.

У Альмы очень красивые голубые глаза с длинными черными ресницами, прелестные глаза, как все говорят. Но в тот миг, когда Альма стоит и машет ножичком перед носом у няньки Майи, я замечаю кое-что странное. Взгляд у Альмы точь-в-точь как у ее безумной тетки, которую я видела на лестнице в Карлстаде.

— Альма, вы, надо быть, никого не убьете? — говорит нянька Майя.

— Не-ет, убивать я никого не стану, — отвечает Альма, — утоплюсь в реке, в Кларэльвене. Папенька знает.

И хотя Альма всего-навсего маленькая девочка, мы не сомневаемся: говорит она всерьез. И понимаем, что о женитьбе дяде Шенсону и думать нечего. Не то его прелестная дочурка повредится рассудком, как его сестра.

И он отказывается от подобных мыслей. После отъезда Альмы в Гордшё он уже не так предупредителен с тетушкой Ловисой, а она готовит не так много вкусных десертов.

В остальном же все по-прежнему, по крайней мере так думаем мы, дети.

Пруд

1.

Хотя мне сейчас всего тринадцать, я хорошо помню давний утиный пруд, существовавший в Морбакке в пору нашего раннего детства.

Был он маленький, круглый, летом совершенно черный от огромного количества головастиков. К осени вся его поверхность сплошь зарастала чем-то зеленым, и мы прямо-таки радовались, потому что таким манером не видели лягушат.

Вода в старом утином пруду была настолько грязная и мутная, что белье полоскать никак нельзя, купаться тоже невозможно — из-за множества конских пиявок, ведь ежели конская пиявка прицепится, то уже нипочем не отпадет, всю кровь у тебя высосет, до последней капли. Экономка говорит, они еще опаснее больших обычных пиявок, которых она держит в графине для воды, на кухонном окошке, чтобы они высасывали кровь у тех, кто мучается зубной болью и флюсом.

Не припомню, чтобы пруд хоть чем-то нас радовал, пока стоял с открытой водой, но осенью, как только он замерзал, все менялось. Услышав утром от няньки Майи, что лед окреп, мы прямо-таки ликовали и отчаянно спешили поскорей одеться и выбежать наружу.

Папенька самолично тыкал лед тростью, проверяя, держит ли, чтобы нас не постигла судьба конунга Ринга и Ингеборг,[25] когда те поехали на пир; мы же тем временем разыскивали в кладовке на чердаке свои старые коньки и тащили их к конюху — пусть наточит и в случае чего приделает новые ремешки.

Когда были маленькие, мы катались на коньках с огромным восторгом. И ничуть не огорчались, что катком нам служит всего-навсего крошечный прудик. Ближе к Рождеству, когда выпадал снег, приходилось изрядно потрудиться, чтобы наша конькобежная дорожка оставалась в чистоте. Мы орудовали лопатами и метлами, пока не начинались крещенские вьюги. Тогда хочешь не хочешь капитулировали, довольствовались катанием с горы на санках.