Девочка, которая воспарила над Волшебной Страной и раздвоила Луну

– Он забрал его, – прошептала она, меняя тему. – Сайдерскин забрал стетоскоп. Мы едва выбрались из Альманаха, как он уже его заполучил – и я ничего не могла поделать. Мы не могли! Мы были беспомощны! И теперь он нас слышит! – Сентябрь была раздосадована неудачей. И дня не смогла удержать в руках простую коробку.

– Может, и нет, – печально проговорил Аэл. – Когда слушаешь Луну, слышишь ужасную мешанину – может, Сайдерскин тоже ничего не поймет.

– Он появился потому, что я доставала стетоскоп из ящика? Он что, учуял его? Это произошло так быстро! Не стоило мне его трогать! Но мне позарез надо было хоть

что-нибудь сделать, у меня просто руки чесались. Я была так уверена, что мы услышим лапу…

Сентябрь погрузилась в молчание. Наконец она вытащила наружу вопрос, который не давал ей жить, и он повис между ними, как темное покрывало.

– Это же был ты! – сказала она стиснув зубы. Суббота отвернулся. – И ты помогал йети!

– Пожалуйста, не забывай, что я марид…

– Я помню, кто ты! И тот ты был из будущего, другой и постарше, это я понимаю; но как ты можешь помогать Сайдерскину даже сотню лет спустя?

– Я не знаю! – выкрикнул Суббота.

Сентябрь вздрогнула от неожиданности. В животе похолодело. Суббота никогда не кричал. Он никогда даже не говорил с ней строго. Его голос никогда не черствел по краям, как это часто бывает с голосами людей, и всегда излучал свет. У других этот свет гаснет из-за огорчений, которые разбухают и становятся слишком тяжелыми и сырыми; у него – никогда. Ей вспомнились первые его слова при встрече в цирке: «Я так рад, что первым нашел тебя».

– О, Сентябрь, я видел его, конечно, видел. Видел их всех, не только этого одного. Не только там – повсюду, иногда он разговаривает со мной, а иногда нет, и я не знаю, почему он делает то, что делает, потому что я – еще не он. Может быть, и он – еще не я! Я и он пересекаемся, но мы не одно и то же, и, может быть, он знает что-то, чего я не знаю, а может, я знаю что-то, чего не знает он, а может, он просто стал холодным и злобным из-за чего-то ужасного, что должно случиться, но еще не случилось, и, может, это ужасное случится непременно, а может – предположительно, а может, его снова засунут в клетку, а он просто не сможет этого вынести, и теперь он готов делать что угодно, только бы не попасть туда снова, или, может быть, ему теперь на все наплевать, потому что он потерял девушку, которую любил, – я не знаю. Я могу вообразить миллионы и миллионы волн, по которым он мчался, чтобы попасть туда, где он сейчас, но точно не узнаю, пока сам в них не погружусь. Никто этого не понимает, кроме марида; это и значит быть маридом. Ты видишь его, а думаешь обо мне

, и я знал, что, если ты увидишь его первым, ты испугаешься, потому что это страшно. Мне страшно! Я должен превратиться в него! Он уже побывал всеми Субботами, которыми надо побывать, чтобы стать тем Субботой, но, что бы ни случилось с ним, все это еще предстоит мне, я должен быть готов ко всем невзгодам и страданиям, которые испытал он, и я не могу этого не сделать, но знать, что я это сделаю, – все равно что смотреть на раскаленную плиту и знать, что ты коснешься ее, знать, что обожжешься, чувствовать все ожоги и облупившуюся кожу еще до того, как протянул руку. Ты должен чувствовать это прямо сейчас, все время, а я даже не знаю, что такое плита. Ты должна это осознать, Сентябрь, обязательно должна. Я говорил тебе об этом, когда мы встретились, и я тебе все равно понравился.

Его голос слегка дрогнул.

Сентябрь пыталась быть суровой, и ей это не нравилось. Она не знала, что с этим делать. Суровость словно подсказывала ей что-то очень неправильное, к чему она не была готова. Это чувство лежало в глубине ее сердца, как головоломка из тысячи деталей, которые невозможно собрать вместе. Но вся ее суровость, которая, если разобраться, была еще совсем юной, рассыпалась, когда голос Субботы треснул, как стекло. Она коснулась его плеча очень осторожно, будто ее рука могла пронзить его насквозь.

– Я не могу сейчас об этом говорить, – прошептала она. – Лучше сразиться с йети. Он большой и злой, и это точно йети, а не кто-то другой. Весь этот мех, весь этот снег. Йети – это йети, тут все просто, и это по-своему привлекательно!

– Я так люблю поспорить, – прозвучал за ними хрипловатый, шелковистый, плюшевый голос.

Все четверо так и подпрыгнули.