Девочка моя, или Одна кровь на двоих

И ругаться и спорить по более серьезным вопросам, и хлопать дверьми, и он будет железно стоять на своем – он же глава семьи, а Машка – уступать за редкими исключениями, но никогда ссора не перейдет в обиду, непонимание, не опустится в сердце, оставляя на нем отметины. И никогда они не перенесут ссоры в постель и не станут копить и накручивать обиды к ночи. И если Дима будет грозно отмалчиваться, Машка придет мириться, потому что никакие разногласия и упертости характеров не имеют значения: «Ну, Дима, ну бог с ним со всем на свете! Такая ерунда! Давай замиримся?»

И он будет таять и целовать ее – замиряться.

И снова спорить, не сдерживая своих голосовых возможностей, – куда отдать старшего учиться, в каком роддоме рожать дочку, и Машка, увлекаясь, будет засиживаться за своей наукой допоздна, забывая обо всем, и отрываться от компьютера, и смотреть на него потусторонними глазами, когда он придет среди ночи загонять ее грозным окриком в постель, и, переключившись, узнав, кидаться ему на шею с радостным криком: «Дима!»

И еще много чего и радостного, и печального, и горьких потерь на двоих, и радостных побед на двоих у них будет!

Он постоял, улыбаясь, отдышался немного от звенящей радости, осторожно взял кружечку и убрал на видное место, за стекло в кухонный шкаф.

Надо идти спать, ему теперь требуется быть в хорошей форме – еще ребенка растить, и не одного!

Вот и сегодня Машка пришла к нему в офис, пошушукалась с Галиной Матвеевной в приемной и ошарашила новостью! Он покачивал ее на коленях, целовал в макушку и перебирал сокровища воспоминаний.

– Машка, другие жены требуют, выпрашивают у мужей шубы, машины, брильянты, дома, а ты – поковыряться в степной грязи!

– У меня есть уже и машина, и шуба, и брильянты, ты что, не помнишь? – отмахнулась Машка и переполошилась от неожиданно пришедшей мысли, даже выпрямилась у него на коленях: – Дима, я что-то не так делаю? Это принято – просить там всякое барахло? Да? А я, как всегда, профессорша замурзанная, что-то не знаю об этом! Вот же черт! Но ты, если спросят, всем говори, что прошу и требую, как положено!

Победный расхохотался от всей души и крикнул:

– Осип!

Вошел улыбающийся Осип Игнатьевич, как на прием, ей-богу!

– Вот, Осип, Мария Владимировна собралась на раскопки в тмутаракань степную, название поселка и не выговорить! Попробуй ты отговорить, у меня не получается!

– Мария Владимировна, может, не поедете, а? – продолжал улыбаться Осип.

– Поеду, Осип Игнатьевич, – вздохнула Машка.

– Разберемся, Дмитрий Федорович, – пообещал Осип, продолжая улыбаться.

Конечно, она поедет! И конечно, полезет сама – какие там замечательные ребята! О чем вы! Никому она не доверит свой драгоценный колчан вождя, и будет стоять на коленках, пыль веков сдувать, и заставит охрану на руках тащить в Москву ящик со своим сокровищем, и ночей не спать, не давая покоя специалистам-реставраторам, и вмешиваться, и анализ перепроверять станет сама, забывая обо всем!

И он любил ее всей своей перемешанной с ней кровью!

Им надо прожить, наверстывая пропущенные восемнадцать лет, и рассказать друг другу все про свою отдельную жизнь, приобретая совсем другие, совместные, разные воспоминания, и еще восемнадцать, если бог даст, чтобы вспоминать уже новые события и обрастать новыми историями.

Он поцеловал свою неугомонную профессоршу, которая «ни черта не знала про то, что надо просить и требовать у мужа», положив руку на беременный его сыном живот.

А Осип тихо растворился за дверью.