Девочка на шаре. Когда страдание становится образом жизни

– Умеешь ты создавать ажиотаж, Арина. У меня есть знакомая строительная фирма, они выделят вам пару своих рабочих, ну не пару, маленькую бригаду. А эту сумму я и сам могу выделить, смешно даже благотворителя искать. Хотя, может, найти его и следует, центр кем-то же финансируется, и наверняка экономят на всем.

– Еще раз спасибо тебе, Алик. Ты просто наш спаситель. А чего ты такой подавленный, случилось чего?

– Случилось? Ничего, кроме самой жизни. Жизнь случилась. Отец через месяц-другой совсем угаснет, и что мне останется? Пустота… Как я когда-то мечтал освободиться от них, от их желания поступать «разумно» и «правильно», тогда казалось, что надо лишь хоть раз отважиться на бунт. Лишь раз хотя бы попробовать.

Когда сидел возле материнской постели в больнице, знаешь, ловил себя на мысли, что никак не могу ее пожалеть. Что злорадствую, представляешь? Как будто хочу ей сказать: «Ну что, и до чего довела тебя твоя разумность и полная убежденность, что ты знаешь, как лучше?» Мне было так страшно, что она осознает, что в чем-то чрезвычайно важном ошиблась, но уже ничего не вернуть… Хотя было не похоже, даже с больничной койки она давала мне столько предписаний и советов, даже не желая замечать, насколько они далеки от того, в чем я реально живу. Весьма скорбно ощущать тот факт, что твоя мать покидает тебя, так и не успев стать настоящей матерью, не захотев понять, что же за человек – ее сын.

Отец – тот понимал меня больше, но он так привык полагаться на нее во всем, что никогда не решался возражать и потому никогда не становился на мою сторону. Я видел, что он понимал, что именно меня гнетет, но никогда не смел ей противоречить.

– Все понятно, Алик. Меланхолия у тебя, черная тоска по несбывшемуся.

– Что тебе понятно, чудачка? Что ты знаешь о меланхолии и тоске?

– К сожалению, больше, чем может показаться стороннему наблюдателю. Моя энергия и оптимизм – лишь прикрытие. И судя по всему, весьма удачное, раз тебе в него так верится.

Ведя длинные разговоры с мальчишкой-инвалидом, я кое-что поняла про беспомощность, тоску и черное. Черное – это и ощущение конца, но и возможность начать заново. Тоска, как и боль, – это и мучитель, и друг, показывающий, что тебе чего-то сильно не хватает. С беспомощностью сложнее. Говорят же: «Господи, дай мне спокойствие принять то, чего я не могу изменить, мужество – изменять то, что я могу изменить, и мудрость – отличить одно от другого».

– Ну перестань, ты же вырываешь цитату из контекста, забывая, что озвучивал ее проповедник, и чуть далее по тексту: «…Веря, что Ты устроишь всё наилучшим образом, Если я перепоручу себя Твоей воле…» Это про тех, кто верит в Господа. Ты вроде бы не из этих.

– Я не про Господа, это точно. Я о том, что мы на самом деле так мало знаем о наших ограничениях и возможностях. До обидного мало. Нас учили в школе чему угодно, только не этому: как понять, когда стоит смириться и принять собственные ограничения, а когда пробовать, искать пути, видеть перспективы там, где, как кажется, их и в помине нет. Трагедия, наверное, в том, что в чужой судьбе нам сплошь мерещатся перспективы, а в собственной – часто одни лишь тупики и невозможности. И трудно понять тогда, кто прав. Первый, кто субъективно пока не может или вообще не способен что-то важное изменить в своей жизни, либо второй – смотрящий на жизнь первого со своей «колокольни», с которой все его проблемы кажутся такими решаемыми, видятся в весьма разнообразных перспективах и смыслах. И думаю я, что собственный опыт к чужой истории весьма малоприменим.

– Ты именно поэтому так активно участвуешь во всей этой истории? – Алик улыбается немного снисходительно и тепло.

– Я, как ты говоришь, участвую отнюдь не по рациональным или даже разумным соображениям, сама история меня вовлекла, втянула, как какое-то опасное океанское течение – исподволь, незаметно. Не знаю, изменит ли это их жизнь, но мою уже в чем-то изменило. Хотя бы эту пару недель. Ведь ты тоже не отказываешься участвовать.

– То, что я делаю, – мелочи. К тому же, этому парнишке, такому, как ты его описываешь, трудно не помочь.

– Вот и я об этом. Меня-то гнетет необходимость как будто постоянно искать смысл в каждом дне. А тебя что?

Алик внимательно всматривается в меня с легким изумлением и замешательством:

– Это у тебя философское, теологическое или психологическое? Ты что, можешь позволить себе задаваться вопросами смысла жизни?

– Это у меня просто жизнь, Алик. Наверное, женщина, способная родить ребенка, вместе с ним рождает и смысл. Мне же не дано иметь детей, и потому простые и естественные смыслы не появляются сами собой. Наверное, поэтому и задаюсь. А может быть, просто драматическая способность к честному взгляду на саму себя, с которой временами уже и хотелось бы расстаться. Стать наивнее, беззаботнее и легче. Ты, можно подумать, не задаешься?

– Нет, не задаюсь. На этот раз я точно знаю, чего именно я хочу. Я хочу вернуться в Москву.

– Куда? В какую Москву? В Москву своей юности? Ты в курсе, что ее уже давно нет? Москва с тех самых пор давно переменилась.