Девочка Надя, чего тебе надо?

Ну, ладно, —сказала Надя спокойно, — по-чело­вечески не хочешь говорить. Жить по-человечески не хочешь. А Лизу я тебе не отдам!

Ты к Лизе не прикасайся! — уже кричал Леша. — Лиза!.. Да я за нее... Я за нее! У меня никого больше нет, понимаешь ты...

Понимаю, —сказала Надя.

В милиции, говоришь? — Леша был уже сильно возбужден. — Я эту милицию всю разнесу! Я им покажу! Знаешь, какая она, Лиза! Она ж святая! Где эта мили­ция? Какое у этих сволочей отделение? За что они ее?

Ладно, Леша, — сказала Надя. — Иди домой. Я сама разберусь. Ты отдохни... — Надя сдерживала себя изо всех сил, чтоб не сорваться, не накричать сейчас на этого взбудораженного, взмокшего сразу человека с бега­ющими глазами, и губы у него беспомощно тряслись, и оставить его одного было явно нельзя, а быть рядом — невыносимо .

И все же Надя резко повернулась и пошла.

Надя! — вслед ей крикнул Леша. — Ты куда? Где это отделение? Где?!..

Немного времени прошло.

К дому Леши подкатила санитарная машина.

Нет, она не была похожа на скорую помощь. Это был крытый фургон ,а то, что она санитарная, выяснилось только после того, как из нее вышли трое крепких ребят в белых халатах.

Надя была с ними.

Они поднялись по узкой лестнице (такие уж лестницы спешно строились в этих домах) на третий этаж. Позвонили. Открыла та же соседка. Увидела молодых людей в белых халатах, Надю. Испугалась, но не удивилась нисколько.

— Проходите, проходите... Прошли.

Общая квартира. И снова высыпали в коридор дети. Один, два, три, четыре — сколько же их? Женщина быстро загнала их в комнату.

Квартира была на две семьи. Леша и его дочь жили в боковой комнате.

Дверь была заперта изнутри. Ключ торчал с той сто­роны. Надя постучалась.

Леша! — сказала она как можно спокойнее. — Леша! Это я, Надя!

Чего тебе? — раздался злой голос Леши. — Чего надо?

Открой дверь.

Я сегодня гостей не принимаю, — ответил Леша. — День у меня нынче не приемный. Поняла?

Леша, открой, —сказала Надя. —А то взломаем. Я тебя по-хорошему прошу.

Иди ты!.. — Леша ответил долгой и замысловатой руганью.

Санитары терпеливо ждали. Ребята они были опыт­ные. Всякого насмотрелись.

Леша, — сказала Надя. — Открывай. Хватит ва­лять дурака! Открывай, слышишь?..

За дверью, вперемешку с руганью послышался шум — что-то Леша передвигал поближе к двери, что-то там гре­мело, падало.

Санитары смотрели па Надю.

Давайте, — сказала Надя. — Хватит эту волынку тянуть.

Санитары только этого и ждали.

Они вполне профессионально навалились на дверь. Но дверь не поддавалась.

А Леша кричал оттуда, из комнаты:

Сволочи! Гады! В дурдом захотели спрятать! Не выйдет! Живым все равно не дамся! А тебе, Надька, ни­когда этого не прощу! Стерва ты последняя! Шкура про­дажная! Купили тебя, сука! Депутатша!

Санитары достали какой-то железный прут, просуну­ли его в щель.

Надя стояла молча.

Нашло вдруг на нее такое ко всему безразличие. Ломают дверь, и пускай. Кричит он там, за дверью, и ради бога. Пусть кричит. И злость на Лешку пропала.

Дверь рухнула, опрокинув шкаф, который подпирал ее .Санитары ворвались в комнату. Надя вошла за ними. Но комната была пуста.

Распахнута балконная дверь. Все в комнате перевер­нуто. Посуда битая. Оборванная занавеска над балкон­ной дверью висит...

...Леша лежал на асфальте, лицом вниз, неудобно подвернув руку, чуть завалившись на бок. Никого вокруг него не было.

Упал он во двор.

Надя успела заметить, что во дворе женщина снима­ла белье, простыни с длинной веревки, да так и замерла, с места не сдвинулась.

А простыни в безветрии висели неподвижно, белые, сохнущие, наверно, быстро под таким палящим, слепящим, безжалостным солнцем.

Надя сидела в комнате Леши.

Закат за окном. Света она не зажигала. Шкаф, на­верно, санитары к стенке поставили, а так все осталось, как было. Битая посуда в угол сметена.

Сидела Надя ближе к балкону, и была у нее возможность впервые оглядеть эту комнату, но она в окно смот­рела.

Вошла соседка. Помолчала в дверях.

Чаю с нами не выпьете? — спросила она.

Спасибо, — сказала Надя. — Чаю выпью.

Они пили чай за большим круглым столом — Надя, эта женщина, а звали ее Клава, и четверо ее ребятишек. К чаю было печенье, и варенье то было, в блюдечках.

Ребятишки все уже знали, и чай был невеселый.

А муж-то где у вас, Клава? — спросила Надя.

На Севере, в Самотлор подался, — сказала жен­щина. — Вот, говорит , заработаю, как надо, и вернусь... Уже третий год что-то зарабатывает...

А деньги-то на ребят шлет? — спросила Надя.

Временами... — усмехнулась женщина. — Какие там деньги... Ребята без отца растут...

Адрес у вас его есть? — спросила Надя.

Ну, есть... — женщина помолчала. — Не надо мне ничего... Вы не обижайтесь... Я понимаю, вы по-хорошему хотели... А Лешки нет... — Она отодвинула чашку. — Все какой, а человек хороший был... Вы уж не обижайтесь... Мы его тут все жалели. Вот. И молодой еще... Ему и сорока не было...

Ребятишки слушали маму сонно, но с интересом, и на эту тетю незнакомую, невеселую, которая ни варенья, ни печенья не брала и даже к чашке чая не притронулась, смотрели во все слипающиеся глаза, но тайна была — это уж точно.

Жалко вам Лешку? — спросила Надя.