Девочка с пальчик

Впрочем, код – это конкретный живой человек, данный индивид. Кто я есмь – уникальный, индивидуальный и вместе с тем родовой? Неопределенный шифр – дешифруемый и недешифруемый, открытый и закрытый, общительный и застенчивый, доступный-недоступный, публичный и частный, интимный, сокровенный, порой вообще лишенный я и в то же время выставленный напоказ. Я существую, следовательно, я – код, исчислимый и неисчислимый, как золотая иголка, таящая свой блеск в стоге сена. Сколько, допустим, знаков в моей ДНК, открытой и закрытой, зашифрованной в моей плоти, личной и публичной, как «Исповедь» святого Августина? Сколько пикселей в «Джоконде»? Сколько битов в «Реквиеме» Форе?

Медицина и право издавна пестовали идею человека как кода. Сегодняшние знания и практики, чьи методы основаны на процедурах и алгоритмах, ее подтверждают. Из кода рождается новое ego. Личное, интимное, сокровенное? Да. Родовое, публичное, открытое? Да. И такое, и другое – двойное, как уже было сказано о псевдониме.

Похвала паспорту

Древние египтяне, как считается, различали, подобно нам, тело и душу человека, но помимо этого дуализма верили в Ка – двойника. Мы умеем воспроизводить тело вовне средствами науки, экранов и формул; мы умеем описывать сокровенную душу – в исповеди, как у Руссо: сколько там знаков? Могу ли я так же воспроизвести своего двойника, сделать его – таинственного и секретного – доступным и открытым? Достаточно его закодировать. Распространив, скажем, формат карты «Виталь»[17] на все возможные данные, интимные, личные и общественные, создадим себе Ка, универсального двойника – открытый и закрытый, публичный и сокровенный без противоречия кодовый паспорт. Что может быть естественнее? Пусть я пытаюсь мыслить от себя лично, говорю-то я на общем языке.

Такое ego послушно и чистосердечно исповедуется, после чего – пластиковый прямоугольник – возвращается ко мне в карман. Субъект? Да. Объект? Да. И еще – двойник. Двуликий, как пациент, больной по-своему, но открытый, как пейзаж, медицинскому взгляду. Компетентный и некомпетентный… Двуликий, как гражданин, публичный и частный.

Образ сегодняшнего общества

В незабвенные времена некие люди задумали вместе построить высокую башню. Прибывшие из разных земель, они говорили на разных наречиях, не понимали друг друга, и замысел их потерпел неудачу. Нет взаимопонимания – нет и команды; нет коллектива – нет и здания. Вавилонская башня едва возвышалась над землей. Минули тысячелетия.

Как только в Израиле, Вавилоне, Египте пророки и книжники научились писать, команда стала возможной, а с нею и храм, зиккурат, пирамида. Минули тысячелетия.

Однажды утром в Париже собрались люди, решившие устроить Всемирную выставку, и предприняли еще одну подобную попытку. Умный человек начертал на листе бумаги план, выбрал материалы, рассчитал их сопротивление и переплел стальные балки, взметнувшиеся на трехсотметровую высоту. С тех пор на левом берегу Сены днем и ночью несет свой караул Эйфелева башня.

От египетских пирамид из камня до Эйфелевой башни из металла глобальная форма остается твердой, твердыней – в смысле крепости или государства[18]. Устойчивое равновесие смыкается в ней с моделью власти, неизменной при множестве внешних вариаций – религиозных, военных, экономических, финансовых, научных… Властью всегда обладает немногочисленная верхушка, накрепко связанная деньгами, военной мощью или иными средствами господства над широким основанием внизу. Между каменным чудовищем и железным динозавром нет принципиальной разницы: одна и та же форма, в Париже – ажурная, прозрачная, изящная, в пустыне – компактная, тяжеловесная, но и там, и там остроконечная вверху и расширяющаяся книзу.

Демократическое решение ничего не меняет в этой схеме. Сядьте в круг на земле, и вы будете равными, говорили древние греки. Эта коварная ложь притворяется, что не видит с основания пирамиды или башни центр круга, являющийся на земле проекцией вершины, местом приземления возвышенного пика. Коммунистическая партия проповедовала демократический централизм, по-своему подхватывая эту старинную сценическую иллюзию, тем временем как в ее центре шли депортации, пытки, казни, чинимые Сталиным и его приспешниками. За неимением реальных перемен мы, находящиеся на периферии, предпочитаем столь страшному соседу далекую, теряющуюся в облаках власть. Наши предки-французы устроили революцию не столько против короля, довольно популярного, сколько против злодея-барона поблизости.

Хеопс, Эйфель… – одна и та же твердыня