Девочка в бурном море. Часть 2. Домой!

— Нет, — с уверенностью сказала Антошка, — это даже интересно.

Капитан пожал плечами.

Суп к ленчу не подали. Даже жаркое в глубоких тарелках вставили в какие-то гнезда, вдруг появившиеся на столе. Вилка у Антошки часто проезжала мимо рта, и доктор посоветовал есть ложкой.

Но ей вдруг расхотелось есть и стало почему-то тоскливо.

Пароход раскачивался все сильнее.

В обратный путь их провожали доктор и старший механик.

— Хотите взглянуть, что творится на море? — спросил механик.

— Хочу, — без энтузиазма согласилась Антошка.

Взобрались по трапу на самую верхнюю палубу, старший механик приоткрыл дверь. Солнце мутным фонарем висело в тумане. Ветер ударял по снастям, звенел и гудел весь такелаж, а волны вздувались, закипали белой пеной и рушились на пароход. Очень быстро темнело, хотя был третий час дня. Антошка высунула голову за дверь, но ветер захватил дыхание, и лицо обдало колючими брызгами.

— Все! — решительно сказал механик, захлопнул дверь и потянул Антошку вниз. — Сейчас волны начнут перекатываться через палубу, а нам с вами оказаться за бортом в такую погоду совсем ни к чему.

Вниз Антошка уже не шла, а висела на руке мистера Стивена. В коридоре ее, как булавку к магниту, приклеивало то к одной переборке, то перебрасывало к другой. Но эта сила не действовала на старшего механика. Он шел покачиваясь, не спешил ставить ногу, словно нащупывая силу, на которую он мог бы опереться.

Ветер все глубже подкапывался под пароход, вычерпывал воду то из-под одного борта, то из-под другого, и Антошке казалось, что корабль проваливается в океан по какой-то чертовой лестнице.

Елизавета Карповна лежала на койке, вцепившись руками в бортик.

Она укоризненно взглянула на Антошку.

Мистер Стивен показал им, как упираться пятками в бортик, чтобы не вывалиться из койки.

— Можно было бы прикрепить вас ремнями, как на самолете, но мало ли что. Старайтесь удержаться сами.

Пикквик скулил, его тоже тошнило; он ерзал на брюхе по полу, пытаясь уцепиться за что-нибудь лапами.

В каюте горел свет, иллюминаторы были задраены, и в стальные крышки гулко била волна.

На крючке висела мамина черно-бурая лиса хвостом вниз. Как живая, лиса металась по переборке; ее стеклянные глаза выражали ужас, когда она описывала полукруг и доставала хвостом до подволока и затем начинала стремительно описывать дугу в противоположную сторону. Чемоданы выползали из-под одной койки и, развивая скорость, стремительно летели под другую. Из гнезда на тумбочке выскочили стаканы и вдребезги разбились. Но ни у Елизаветы Карповны, ни у Антошки не было сил встать и навести порядок.

Корабль трещал, скрипел, свист и грохот разбушевавшегося моря наводил ужас. Антошка решила, что все кончено: на нее нашло какое-то оцепенение.

Мама что-то спрашивала — Антошка видела, как шевелились ее губы, но ничего не слышала. Пикквик, подняв морду кверху, жалобно выл.

Вспомнились качели. Антошка очень любила качаться на качелях, отталкиваться ногами, стоя на широкой гладкой доске, крепко держась за веревки; хотелось взлетать все выше и выше. Сейчас само воспоминание о качелях вызвало новый приступ тошноты. Пальцы ослабели, и Антошка вылетела из койки. Неодолимая сила потащила ее к маминой койке, а оттуда увлекла куда-то вбок. Антошка плакала злыми, беспомощными слезами, и теперь ей хотелось, чтобы конец наступил как можно скорее. Елизавета Карповна выждала момент, выбралась с койки и очутилась на полу рядом с Антошкой.

«Ну хотя бы минутку покоя, — протестовала Антошка, добираясь до своей койки, — перевести дыхание, хотя бы на минуту наступила тишина, прекратился скрежет, хруст, зловещий вой». Качка, как зубная боль: прислушиваешься к нестерпимой пульсирующей боли и с напряжением ждешь, когда все это кончится, и не можешь больше ни о чем думать.

Море разыгралось не на шутку.

Мама лежит, вернее, мечется на койке, изредка старается улыбнуться, подбодрить Антошку, но вместо улыбки — страдальческая гримаса. Антошку уже вывернуло наизнанку. Она чувствовала себя горошиной в погремушке, которую непрестанно трясут.

Пикквик, елозя по полу, выл, почти рыдал.

Кто-то тронул Антошку за плечо.

Мистер Мэтью, уцепившись за борт койки, протягивает Антошке какую-то пилюльку.

— Проглотите, мисс, вам будет легче! — кричит он ей на ухо. — Не поддавайтесь качке, постарайтесь лежать спокойно, иначе мозги собьются в омлет.

Антошка пытается подняться, но влипает в переборку, а потом летит на стюарда.

— Когда же это кончится? — кричит она зло, словно стюард повинен в этом. — Ненавижу море!

Мистер Мэтью осеняет себя крестом.

— Не гневите моря, оно не прощает таких слов. Море не любит слез, не любит обидных слов, оно жестоко мстит за это.

— Я не хочу, чтобы меня швыряло, — стонет Антошка.

— О мисс, если бы желание было лошадью, то каждый нищий прогуливался бы по Гайд-парку верхом. Половина матросов на пароходе тоже мучается, все новички лежат пластом. Ит куд би ворс! Ит куд би ворс![4]

— Что же может быть еще хуже?