Девочки

— Я там жила. Фактически. Какое-то время. Я никого не убивала, никого и ничего. — Смех вышел натужным. — Само собой.

Она куталась в толстовку.

— И ты просто ушла от родителей? — В ее голосе слышалось восхищение.

— Тогда другие времена были, — сказала я. — Мы все бегали без присмотра. Мои родители развелись.

— Мои тоже. — Саша даже стесняться перестала. — И ты была моей ровесницей?

— Чуть помладше.

— Сто пудов, ты была очень красивая. В смысле, в общем, ты и сейчас красивая. — Она даже раздулась от собственного великодушия. — А как ты вообще с ними познакомилась?

Я не сразу собралась, не сразу припомнила, что за чем происходило. “Вновь обратиться” — вот как обычно пишут в статьях, приуроченных к годовщине убийства. “А мы вновь обратимся к кошмару на Эджуотер-роуд”, словно это такое единичное событие, которое можно убрать в коробку и снова достать. Как будто я сотни раз не замирала, завидев призраки Сюзанны на улицах, на задних планах в кино.

Я уворачивалась от вопросов Саши о том, какими они были в реальной жизни, все эти люди, ставшие тотемами самим себе. Гай не слишком интересовал журналистов — мужчина-убийца, чего тут удивительного, — зато девочки стали легендами. Донна — некрасивая, неотесанная и туповатая, в ее случае чаще всего пытались давить на жалость. Голодное, угрюмое лицо. Хелен, герлскаут, загорелая, хорошенькая, с хвостиками — вот она стала фетишем, убийцей в стиле “пин-ап”. Но Сюзанне пришлось хуже всех. Развратная.

Злая. Ее ускользающую красоту нельзя было поймать на фото. Она получалась дикой и невзрачной, как будто и оживала только ради убийств.

Стоило нам заговорить о Сюзанне, и я задышала чаще, — уверена, Саша это заметила. Наверное, это стыдно. Чувствовать такой неуправляемый восторг, учитывая все, что случилось. Сторож на диване, скрученная оболочка его кишок торчит наружу. Волосы матери склеились от запекшейся крови. Мальчика изуродовали так, что полиция не сразу определила его пол. Конечно, Саша читала и обо всем этом.

— Как по-твоему, ты смогла бы такое сделать? — спросила она.

— Конечно, нет, — задумчиво ответила я.

Я редко рассказывала о ранчо, но этот вопрос мне задавали еще реже. Могла ли я такое сделать. Могла ли поехать с ними. Почти все считали, что меня от девочек отделяют хоть какие-то зачатки нравственности, точно мы с ними принадлежали к разным видам.

Саша молчала. Ее молчание казалось чем-то вроде любви.

— Да, иногда я и сама задаю себе этот вопрос, — сказала я. — Похоже, я никого не убила только по чистой случайности.

— По случайности?

Пламя угасало, подергивалось.

— Не было между нами особой разницы. Между мной и другими девочками.

Так странно было — сказать это вслух. Подойти, пусть и не вплотную, к тревоге, которая столько лет меня снедала. Саша как будто бы меня не осуждала и даже не насторожилась. Она просто поглядела на меня, ее внимательное лицо — напротив моего, так, словно она могла забрать у меня эти слова и сделать их своими.

Мы пошли в единственный местный бар, где подавали еду. Решили, что это хорошая идея, легко выполнимая цель. Питание. Движение. Мы говорили, пока костер не прогорел до тлеющих газетных клочков. Саша забросала золу песком, эта ее скаутская прилежность меня насмешила.

Я была рада ее присутствию, хоть какая-то отсрочка, пусть и временная — вернется Джулиан, Саша уедет, и я снова останусь одна. Но все равно приятно чувствовать, как тобой восхищаются. А Саша мной именно что восхищалась: она, похоже, зауважала ту четырнадцатилетнюю девочку, которой я была когда-то, и считала меня интересной, даже храброй, что ли. Поначалу я пыталась убедить ее, что это не так, но чувствовала, как в груди ширится глубокое умиротворение, как будто я возвращаюсь в свое тело, очнувшись от сумеречного медикаментозного сна.

Мы с ней шли рядом по обочине дороги, вдоль акведука. Островерхие деревья были плотными и темными, но я не боялась. Вечер отчего-то казался до странного праздничным, и Саша вдруг стала звать меня Ви. “Мама Ви”, — говорила она.

Она вся была как котенок, мягенькая и дружелюбная, подпихивала меня то и дело теплым плечом. Повернувшись к ней, я увидела, что она покусывает нижнюю губу, задрав голову к небу. Но смотреть там было не на что — звезды заволокло туманом.

Мебели в баре почти не было, так, стояла пара-другая табуретов. Обычная мешанина из проржавевших дорожных знаков, подрагивающие неоновые глаза над дверью. На кухне кто-то курил — хлеб для сэндвичей пропитался сигаретным дымом. Поужинав, мы не сразу ушли. Саша выглядела лет на пятнадцать, но это никого не волновало. Барменша, тетка лет пятидесяти, похоже, обрадовалась, что хоть кто-то зашел. У нее был загнанный вид, пересушенные супермаркетной краской волосы. Моя ровесница, но я решила не искать подтверждений этому в зеркале, тем более что рядом сидела Саша. Саша — с ясным, строгим личиком святой с религиозного медальона.

Саша вертелась на табурете, будто маленький ребенок.

— Ну мы даем, — рассмеялась она, — веселимся до упаду.

Она отхлебнула пива, потом воды, полезная привычка. Но Саша все равно уже заметно размякла.