Девочки

Мы, сообщил нам Расселл, строим новое общество. Без расизма, без неравноправия, без иерархий. Мы служим глубочайшей любви. Это он так сказал — глубочайшей любви, его голос грохотал из домика-развалюхи посреди калифорнийских лугов, и мы играли друг с другом, будто собаки, кувыркались, кусались и задыхались от солнечного зноя. Почти все мы едва-едва стали взрослыми, и зубы у нас еще были молочными и новенькими. Мы ели все, что нам давали. Овсянку, которая склеивалась в горле. Хлеб с кетчупом, консервированную вяленую говядину. Плававшую в растительном масле картошку.

— Мисс-1969, — звала меня Сюзанна. — И вся — наша.

И они именно так со мной и обращались, как с новой игрушкой, по очереди ходили со мной под ручку, дрались за то, чтобы заплести в косы мои длинные волосы. Поддразнивали из-за школы-пансиона, о которой я как-то проговорилась, из-за знаменитой бабки, чье имя было даже кому-то знакомо. Из-за чистых белых носков. Все остальные были с Расселлом уже несколько месяцев, а то и лет. Вот оно, кстати, мое самое первое недоумение, которое, впрочем, потихоньку выветривалось с каждым новым днем, проведенным на ранчо. Где же их семьи, где, например, семья Сюзанны? Или Хелен, та, которая с детским голоском, — иногда она говорила о доме в Юджине. Об отце, который каждый месяц ставил ей клизмы, а после тенниса растирал ляжки ментоловой мазью, не говоря уже о других гигиенических процедурах сомнительного характера. Но где же он? И если хоть одна девочка дома получала все, в чем нуждалась, почему же они тогда сидели тут целыми днями, почему их время на ранчо растягивалось до бесконечности?

Сюзанна спала допоздна и раньше полудня не вставала. Похмельная, неповоротливая, она двигалась на замедленной скорости. Как будто времени всегда хватит. Тогда я уже часто ночевала у Сюзанны. Мы с ней спали на неудобном, колючем от песка матрасе, но я не жаловалась. Иногда она, не просыпаясь, на ощупь находила меня, обвивала рукой, от ее тела исходило тепло, как от свежеиспеченного хлеба. Я лежала без сна, до боли ощущая близость Сюзанны. Во сне она вертелась, сбрасывала покрывало, выставляла голую грудь.

По утрам ее комната была мрачными джунглями, гудрон на крыше пузырился от жары. Я сразу одевалась, хоть и знала, что мы не выйдем к остальным еще по меньшей мере час. Сюзанна всегда очень долго собиралась, хотя ничего особенно и не делала, сборы эти были просто вопросом времени — она постепенно влезала в саму себя. Я любила наблюдать за ней, сидя на матрасе, за тем, как славно, как безыскусно она изучала себя в зеркале невидящим взглядом девушки с портрета. В такие минуты ее голое тело делалось простеньким, даже детским, и, роясь в мусорных мешках с одеждой, она наклонялась так, что были видны все его недостатки. Меня это утешало, эта ее человечность. Грубые от щетины голени, точечки угрей.

В Сан-Франциско Сюзанна работала стриптизершей. На вывеске клуба вспыхивала неоновая змея, красное яблоко отбрасывало на прохожих инопланетный свет. Напарница свела ей за кулисами родинки, прижгла щелочным карандашом.

— Некоторые девочки это все терпеть не могли, — сказала она, натягивая платье на свою наготу. — Танцы, вообще сам клуб. Но как по мне, не так уж там было и плохо.

Она оглядела платье в зеркале, ухватила себя за грудь.

— Люди такими ханжами бывают, — сказала она.

Похотливо оскалилась, посмеялась над собой, убрала руки с груди. И рассказала мне, как Расселл трахал ее иногда нежно, а иногда — не очень, и что хорошо могло быть и так, и так.

— И ничего дурного в этом нет, — сказала она. — Знаешь, все самые стыдливые, все, кто ведет себя так, будто это чистое зло, — вот они-то и есть настоящие извращенцы. Были такие мужики, которые приходили на нас попялиться. Они нас ненавидели за то, что туда пришли. Как будто мы их обманом туда заманили.

О семье и родном городе Сюзанна почти не рассказывала, а я не спрашивала. На запястье у нее глянцево вздувался шрам, который она с трагической гордостью обводила пальцем, а как-то раз проговорилась, сказала что-то о сырой улочке на окраине Ред-Блаффа. И тут же осеклась. “Эта пизда”, — безмятежно отзывалась она о матери. Из меня так и рвалась пьянящая солидарность, а она говорила устало и беспристрастно. Я считала, что мы-то с ней обе понимаем, что такое одиночество, хотя теперь мне это кажется такой чушью. Думать, что мы с ней похожи, когда я росла с прислугой и родителями, а она рассказывала, как одно время жила в машине, они раскладывали сиденья и спали, она — на пассажирском, мать — на водительском. А я ела, когда проголодаюсь. Но у нас с Сюзанной было кое-что общее, другой голод. Иногда мне до того хотелось, чтобы до меня дотронулись, что это желание выскребало меня изнутри. И то же самое я видела в Сюзанне, которая, едва завидев Расселла, подскакивала, как почуявший пищу зверь.