Девочки Талера

Хорошо не дал ей совсем раздеться, прижал к стене, и теперь меня сносит от такого желанного запаха. От нежной белой кожи и шелковых волос, которые щекочут лицо, когда я наклоняюсь совсем близко.

Голову кружит, пол вокруг качается, а она смотрит мне прямо в глаза, и слова хлестко стегают воздух будто звучные пощечины.

Отпусти.

Не люблю.

— Нет, — выговариваю четко, вглядываясь в черноту бездонных глаз, — я тебя не отпущу, Доминика.

Она нарочно меня провоцирует, я это понимаю, но ничего не могу с собой сделать. Меня кроет, как только я слышу о том, какой порядочный и достойный Рубан.

Сейчас, сейчас я тебе все покажу, сладкая. Ты узнаешь, какой твой муж достойный человек. Бывший муж. Только еще немного подышу тобой, поймаю губами прядь одуренно пахнущих волос, потрусь щекой об атласную кожу. Боги, как же я соскучился по своей девочке…

Но Доминика снова отворачивается и, клянусь, если бы сейчас здесь был Рубан, я бы его убил. Плевать мне на все договоренности, просто убил бы за то, что эти два с половиной года он имел то, что принадлежит мне.

— От Рубана ты тоже так отворачивалась, когда он тебя трахал? — цежу сквозь зубы, и из-под длинных черных ресниц снова высекаются молнии.

— Нет. Он не ты.

— Да, он не я, — вдавливаюсь бедрами и удовлетворенно сглатываю, поймав пробежавшую по хрупкому телу дрожь. — Я бы скорее сдох, чем продал женщину, которую люблю. И родного сына.

С трудом заставляю себя оторваться от женщины, которую хочу так, что искры летят из глаз. Пах болезненно ноет и тянет. Внутри желание взять ее прямо здесь — каких-то два движения, всего лишь высвободить себя и отодвинуть полоску белья — борется с голосом разума. Который, скажем прямо, язык не поворачивается назвать светлым и незамутненным.

Если я сейчас это сделаю, она меня возненавидит.

«А если не сделаешь, будешь лохом, она тебя и так ненавидит, ты ничего не потеряешь».

Встряхиваю головой, разгоняя творящийся в голове треш, и отталкиваюсь от стены обеими руками. Я гребанное дно, но не полное днище. Я никому больше не позволю притронуться к Доминике, но и сам к ней не прикоснусь. Пока она сама не попросит.

— Я позвал тебя не для этого, Ника, — говорю все еще сипло, но уже не как доходной астматик. — Твой муж по понятным причинам не осмелился озвучить тебе достигнутые нами договоренности. Поэтому я взял эту благородную миссию на себя.

Иду к столу, достаю подписанные Рубаном бумаги и веером расстилаю их перед Доминикой.

— Что это? — побелевшими губами спрашивает она.

— Это то, на что подписался твой муж, этот достойный человек. Смотрим по пунктам. Пункт первый — развод. Он обязуется развестись с тобой в самые сжатые сроки. Второе — он отказывается от отцовства в отношении малолетнего Тимофея Рубана в мою пользу. Взамен этого Рубан становится единоличным владельцем ресторана и получает долю в компании-франчайзере.

Ника молча рассматривает бумаги, где стоит подпись ее бывшего мужа. Да, он все подписал. И не особо упирался, но я не стану об этом говорить. Наконец она поднимает на меня свои большие глаза, и я вижу там слезы.

— Но в ресторан вложены и мои деньги, Тимур, — ее голос дрожит, хоть моя девочка мужественно пытается справится с собой.

— Ты продашь мне свою долю, Доминика, — выкладываю перед ней следующий лист, — я погасил кредит, который ты брала для первоначального взноса. Ты больше ничего не должна.

— Но зачем тебе это, Тимур? — вырывается у нее всхлип. — Ты хочешь отомстить, выбросив меня на улицу с двумя детьми?

Даже я цепенею. Это же за какого урода надо меня держать? Молча выкладываю последние бумаги, Ника видит заглавный лист, и ее глаза становятся еще больше.

— Что это, Тимур? Брачный договор? И… запрос на усыновление? Ты хочешь усыновить Тимофея?

— А ты думала, я его забираю у Рубана, чтобы продать на органы? — не удерживаюсь от едкого, хотя и звучит это по-детски. — Да, Доминика. Я хочу, чтобы оба ребенка были Большаковы.

— Но почему? — шепчет она, поднеся руку к горлу. — Зачем тебе чужой ребенок?

— Он мне не чужой, — отвечаю как можно спокойнее, хоть внутри все кипит, — он брат моей дочери. И твой сын. Мне этого достаточно.

Доминика долго смотрит на бумаги, но я понимаю, что скорее всего, она их не видит. Оборачивается ко мне и говорит с болью в голосе:

— Значит, все это ты затеял для того, чтобы я вышла за тебя замуж?

— А разве ты не этого хотела, Доминика? — старательно маскирую в голосе такие же горькие нотки. — Да, я хочу свою семью.

— Ты говорил, что нам, детдомовским, нельзя заводить семьи и иметь детей, — теперь ее голос звучит совсем безжизненно. — Что мы не сможем быть хорошими родителями. И что в семье мы жить не умеем.

— Я много всякой херни говорил, Доминика, — говорю развязно, заглушая в груди ноющую боль. — Но я ошибался. Ты никогда не была детдомовской девочкой, и я не хотел бы лучшей матери для своей дочки. Да, я не умею жить в семье, но ты меня научишь, Ника.

— Тогда зачем так, Тимур? — поднимает на меня глаза, полные слез. — Ты по-другому не можешь?