Девственники в хаки

Дочь полкового старшины Раскина Филиппа походила одновременно и на замкнутую, необщительную пациентку психиатрической лечебницы, и на молодую привлекательную сумасбродку, являя собой редкостное в своей полноте собрание комплексов, парадоксов и мучительных сомнений – фейерверк психологических задач, которые взрывались и горели с шипением и искрами исключительно внутри нее. Таково, во всяком случае, было ее собственное компетентное заключение – тщательно продуманное, выверенное и подкрепленное непоколебимой уверенностью в том, что сама она ни за что не сможет справиться со своей запущенной болезнью.

Каждый день Филиппа до трех часов трудилась в гарнизонном детском саду, потому что отец сказал: либо детский сад, либо работа в канцелярии. Старшина Раскин был не склонен позволять дочери по целым дням рассиживаться перед зеркалом.

Она, правда, могла вернуться в Англию и жить с дядей Грегори, однако для своих пятидесяти с небольшим старик был чересчур шаловлив, да и пальцы у него были как большие красные сосиски. Однажды, когда Филиппе было только тринадцать, он запустил эти пальцы ей под юбку и ущипнул за голую ляжку над школьными чулочками. Филиппа не растерялась и метко плюнула дяде в глаз. Дядя Грегори не успел отвернуться, и плевок угодил в самое яблочко.

Выбирая себе занятие, Филиппа все же предпочла детей солдатам, хотя не любила ни тех, ни других. То, что даже пятилетние карапузы норовили схватить ее своими ручонками, явно получая от этого удовольствие, ничуть не удивляло Филиппу, хотя порой из-за этого она теряла свое шаткое душевное равновесие.

После того как в три часа пополудни Филиппа заканчивала работу, ей приходилось преодолевать небольшой участок дороги, отделявший детский садик с его лошадками и качелями от офицерского городка, где в долгих беседах с золотыми рыбками коротала дни ее мать. Но и этот короткий переход под палящим солнцем отнимал у нее немало сил и выматывал больше, чем целый рабочий день.

В тот день Филиппе казалось, что она бредет по болоту, да еще в гору. Ее полотняное платье насквозь промокло от пота и противно липло к телу, а вдоль позвоночника сбегали щекочущие струйки. Белые домики офицерского городка, в котором жили и семьи старшего сержантского состава, расположились вокруг вершины невысокого холма, как лента на шляпе. Коттеджик старшины Раскина стоял в самой середине. Едва подойдя к дому, Филиппа почувствовала, как обволакивает ее прохладная тень козырька над крыльцом, и невольно задышала свободнее.

Стоило ей, однако, вставить ключ и чуть-чуть приоткрыть дверь, как до нее донеслось приторно-сладкое воркование матери, с головой ушедшей в беседу с золотыми рыбками, жившими в гостиной в аквариуме. Филиппа часто радовалась тому, что рыбки не могут никуда убежать, потому что только они, пожалуй, были способны выдержать пустопорожнее однообразие речей миссис Раскин. Каждое предложение мать Филиппы повторяла по несколько раз с незначительными изменениями в тоне, ударениях и в содержании. Общаться с ней было все равно что беседовать с аукционистом. Но отец строго приказал Филиппе разговаривать с матерью, а отца Филиппа боялась. Впрочем, его распоряжения она выполняла, только когда он не был на службе.

Прежде чем мать заметила ее появление, Филиппа бесшумно взбежала на верхние ступеньки ведущей в спальню лестницы, и необходимость отвечать на одни и те же вопросы отпала сама собой.

В спальне Филиппа так ловко сбросила с ног туфли, что они попали точно на вторую снизу полку посудного шкафчика. Это упражнение она проделывала каждый раз, когда возвращалась с работы домой. Затем она разделась и швырнула мокрое платье в угол. Усевшись перед низким туалетным столиком, Филиппа принялась исследовать в зеркале свои накладные ресницы. В здешнем климате они были сущим наказанием – на них собирались пыль и грязь, и Бог знает что еще.

Отклеив черные липкие ресницы, Филиппа небрежно расчесала волосы и, гримасничая, изобразила лицо своей матушки в первую брачную ночь, каким она себе его представляла. Этот небольшой дивертисмент всякий раз доставлял ей удовольствие вне зависимости от того, как часто Филиппа его повторяла. Покончив с представлением, она встала с табуретки и бросилась на кровать.

За окном застыло густо-голубое небо. Напротив окна, словно выписанная тушью на голубом шелке, росла высокая пальма; сейчас ее длинные и узкие листья висели совершенно неподвижно, напоминая высунутые от жары зеленые языки. Однажды после полудня, когда Филиппа точно также валялась нагишом на прохладном покрывале, она случайно бросила взгляд за окно и увидела на вершине пальмы мальчишку-малайца, приходившего убираться в доме. Мальчишка таращился на нее во все глаза, а то, что он сжимал в руке, было совсем не похоже на кокосовые орехи.

Филиппа скатилась с кровати, словно бревно. Мальчишка, очевидно, понял, что он обнаружен, так как Филиппа, горько рыдавшая на полу, все же расслышала, как он в панике ссыпался по шершавому стволу вниз.