Девушка и ночь

Зима 1982 года. Мне восемь лет. Гоняясь за сестрой по саду – она выхватила у меня Большого Джима[92], которого хотела сделать рабом своей Барби, – я нечаянно опрокидываю железную скамейку в летней беседке. Скамейка падает, и я режу себе палец ноги об ее край. В больнице какой-то нерадивый практикант, наложив мне шов, забывает заклеить рану пластырем. В нее попадает инфекция – и я несколько месяцев не могу заниматься спортом.

Шрам на пальце у меня остался до сих пор.

Другое воспоминание было куда приятнее, хотя начиналось все совсем невесело. Лето 1988 года. Один малый из Валлориса, квартала красных фонарей, нападает на меня прямо на футбольной площадке после того, как я со штрафного забиваю четкий гол, достойный Клауса Аллофса[93]. Он ломает мне левую руку, и меня кладут на два дня под наблюдение, потому что во время стычки я потерял сознание. Помню, как ко мне в больницу приходили Максим с Фанни. Они первые расписываются на моей гипсовой повязке. Максим пишет просто: «Вперед, ОМ!» и «Прямо к цели!», – потому что сейчас для меня нет ничего важнее в жизни. Фанни остается у меня подольше. Я вижу все так четко, как будто это было вчера. Конец школьной учебы или даже начало каникул. Июль 87-го. Лето «Голубой бездны». Я смотрю на нее против света: она склоняется над моей койкой, солнечные лучи золотят ее белокурые пряди. Она записывает мне короткий диалог из фильма, который мы с ней смотрели пару недель назад. Джоанна отвечает в конце фильма Жаку Майолю, после того как он ей говорит: «Пойду посмотрю». И тут ты понимаешь, что он сейчас нырнет – и больше не вынырнет.

«На что? Там не на что смотреть, Жак, там мрак и холод, и больше ничего! И никого. А я здесь, я живу, я существую!»

Хотя мне уже за сорок, ту сцену я до сих пор вспоминаю с душевной болью. И сегодня боль эта гложет меня сильнее, чем прежде.

3

Больничный центр, будто сложенный в виде мозаики из причудливых строений, представлял собой настоящий лабиринт. Среди множества указателей я ориентировался с грехом пополам. К главному корпусу, построенному в 1930-е годы из тесаного камня, лепились постройки, воздвигнутые в последующие десятилетия. Каждая являла собой конструкционный шедевр, олицетворявший все лучшее и худшее в архитектуре за последние лет пятьдесят: параллелепипеды из темного кирпича соседствовали с железобетонными блоками на сваях, кубами с металлической сеткой внутри и озелененными пространствами…

Кардиологическое отделение располагалось в самом современном корпусе – постройке яйцевидной формы с фасадом из искусно сочетающихся меж собой стекла и бамбука.

Я прошел через светлый вестибюль в приемное отделение.

– Что вам угодно, месье?

С крашенной пергидролью шевелюрой, в джинсовой, с обтрепанными краями юбчонке, в малюсенькой тенниске и пятнистых колготках, медсестра приемного отделения как две капли воды походила на Дебби Харри[94].

– Я хотел бы повидать доктора Фанни Брахими, заведующую кардиологическим отделением.

Блондинка взяла телефонную трубку.

– Как вас представить?

– Тома Дегале. Скажите ей – дело срочное.

Она предложила мне подождать во внутреннем дворике. Выпив три стакана холодной воды из фонтанчика, я опустился на один из диванов, расставленных по периметру дворика, и закрыл глаза. Перед моим внутренним взором снова возникли картинки: отец с Винкой. Кошмар снова застал меня врасплох, еще больше запутав и омрачив мои воспоминания о Винке. Я думал о том, что все мне твердили сегодня утром: «Ты не знал Винку по-настоящему». Но они ошибались. По-настоящему я вообще никого не знал. Я всегда следовал аксиоме Гарсиа Маркеса: «У всех людей есть три жизни: публичная, личная и тайная». А что до Винки, мне было ясно одно: эта третья жизнь у нее охватывала какую-то совершенно неведомую территорию.

Я не был наивным и прекрасно понимал, что хранил в душе образ, который еще подростком слепил в пылу любовной страсти. Я точно знал, что этот образ отвечал моим тогдашним помыслам – жить в незапятнанной любви с романтической героиней, сошедшей со страниц «Большого Мольна»[95] или «Грозового перевала»[96]. Я придумал себе Винку такой, какой она должна была бы быть, по моему разумению, и не замечал ту, какой она была на самом деле. Я наделял ее качествами, которые существовали только в моем воображении. И даже не мог допустить, что глубоко заблуждался.

– Черт, сигареты забыла. Будь добра, сходи за ними – они лежат у меня в сумочке, там, в платяном шкафу.

Голос Фанни вывел меня из раздумий. Она бросила связку ключей Дебби, и медсестричка ловко поймала их на лету.

– Ну что, Тома, то мы с тобой не общаемся годами, то ты вдруг не можешь прожить без меня и дня, так? – обратилась она уже ко мне, направляясь к автомату для продажи охлажденных напитков.