Девушка и ночь

В глубине души я знал ответ. Вернее, догадывался, что знаю. Все было очень сложно и объяснялось своеобразием их характеров. Аннабель и Франсис были натуры жесткие, резко отличавшиеся от других людей, и взаимное утешение они могли обрести, лишь построив вокруг себя кокон по своему собственному замыслу. Это были две сильные личности, которые всегда шли против остального мира. Против его обыденности, против тлетворного влияния других людей, от которого они постоянно пытались освободиться. Красавица и чудовище. Два незаурядных темперамента, презиравших приличия, кодексы, институт брака.

Я поймал себя на том, что плачу. Наверное, потому, что на фотографиях, где моя мать улыбается, я разглядел другую женщину, знакомую мне с детства, у которой сквозь маску австриячки на лице порой проступала нежность. Я был в здравом уме. И мне ничего не привиделось. Эта другая женщина существовала на самом деле, и сегодня у меня было тому доказательство.

Я утирал слезы, а они все текли. Меня до глубины души потрясла эта двойная жизнь, эта история странной любви, которая их объединяла. Неужто настоящая любовь скрывалась где-то в потаенной глубине, свободной от всех этих условностей? Эту чистую химию любви Франсис и моя мать познали наяву, в то время как я довольствовался тем, что лишь мечтал о ней, описывая ее в своих книгах.

Мое внимание привлек последний снимок на стене. Это была маленькая, очень старая, пожелтевшая школьная фотография, сделанная на деревенской площади. Надпись, выведенная на ней чернильной ручкой, гласила: Монтальдичо, 12 октября 1954 года. На скамейках в три ряда сидят мальчики и девочки лет десяти. Все чернявые, за исключением одной светловолосой и светлоглазой девчушки, держащейся чуть отстраненно. Все дети глядят прямо в объектив фотоаппарата, кроме мальчонки с круглым, замкнутым лицом. Когда фотограф нажимает на спусковую кнопку фотоаппарата, Франсис поворачивает голову и смотрит совсем в другую сторону – на австриячку. Первую красавицу в школе. Вся их история запечатлена уже на этой фотографии. У них все завязалось еще тогда, в детстве, в той итальянской деревушке, где они вместе выросли.

4

Висячая бревенчатая лестница вела к комнатам. Второй этаж предстал перед моим взором как на ладони. Обширное хозяйственное пространство с подсобными помещениями, кабинетами, гардеробными и баней. Кругом, больше чем на первом этаже, остекленные поверхности, стиравшие грани между внутренним и внешним миром. Обстановка необыкновенная. До леса было рукой подать, и журчание реки сливалось с шумом дождя. Через остекленную террасу можно было выйти к крытому бассейну с видом на небо и террасный сад, где цвели глицинии, мимозы и японские вишни.

Я чуть было не повернул обратно, испугавшись чего-то. Но медлить было нельзя. Я толкнул шарнирную дверь в спальню и очутился в еще более интимной обстановке. Опять фотографии – на сей раз мои. Сплошь детские. По мере того, как я продвигался в своих поисках, у меня крепло ощущение, возникшее еще днем: расследуя дело Винки, я прежде всего исследовал свою собственную историю.

Самой старой была черно-белая фотография. Роддом имени Жанны д’Арк, 8 октября 1974 года, на свет появился Т. Раннее селфи. Фотоаппарат держит Франсис. Он обнимает мою мать с младенцем, которого она только что родила. И этот младенец не кто иной, как я.

Изумление перед лицом очевидности. Передо мной – жестокая правда. На меня нахлынула волна чувств. Откатывая обратно, она обдала меня очищающей пеной, ввергнув в ступор. Картина мало-помалу прояснялась, все вставало на свои места, но это не вызывало у меня ничего, кроме жгучей боли. Я упорно всматривался в фотографию. Я глядел на Франсиса, и мне казалось, что я гляжусь в зеркало. Неужели я был слеп так долго? Только сейчас мне все стало ясно. Почему я никогда не испытывал сыновьих чувств к Ришару, почему всегда считал Максима своим братом и почему какой-то животный инстинкт заставлял меня заступаться за Франсиса всякий раз, когда на него кто-то ополчался.

Обуреваемый противоречивыми чувствами, я присел на край кровати и утер слезы. Узнав, что я сын Франсиса, я избавился от тяжкого бремени, но, понимая, что мне уже никогда не доведется с ним поговорить, я не на шутку загрустил. У меня возник мучительный вопрос: был ли Ришар посвящен в эту семейную тайну и знал ли он, что его жена вела двойную жизнь? Наверное, но не наверняка. Возможно, он долгие годы прятал голову в песок, не понимая на самом деле, почему Аннабель позволяет себе эти бесчисленные шалости.