Девушка и скрипка. Жизнь на расстроенных струнах

Но вместе с этим мне пришлось работать намного усерднее. Я осознаю, что здесь присутствует некий парадокс. Да, недостающий паззл — скрипка — встал на место, но все же у него был свой собственный характер, иногда он мог упрямиться, а вот руки и ноги упрямиться не могут. А все потому что это не просто глупое полено. У всех великих мастеров, вроде Страдивари, есть талант вдыхать жизнь в свои творения подобно доктору Франкенштейну. Посмотрите, как светятся его скрипки, и сразу поймете, о чем я. Или послушайте, как они дышат полной грудью. Моя не была исключением, даже наоборот, она была еще живее, благодаря своим изъянам. У нее упрямо появлялась «волчья нота», в ее случае — «до», причем на любой струне. «Волчья нота» — это именно тот звук, о котором вы, скорее всего, подумали. Ты играешь, и внезапно скрипка издает вой умирающего зверя. Пришлось научиться с этим зверем договариваться. От малейшего удара на моей скрипке могли разойтись все швы. Клей оказался не самым надежным. Раз в две недели я возила ее в мастерскую Бира, потому что что-то отклеивалось. Жару она тоже не любила. Нет, хрупкой она не была, скорее очень чувствительной. К тому же эта скрипка не была готова к тому, что на ней будут играть в полную силу. Изначально она ведь планировалась как «дамская скрипка» — терпеть не могу это словосочетание. А теперь ей пришлось звучать в больших концертных залах. Она впервые резонировала с такой силой, чтобы ее мягкий вдумчивый голос заполнил такое огромное пространство. К ней никогда еще не предъявляли подобных требований. А еще я быстро поняла, что она признает только доброжелательное отношение к себе. Стоило рассердиться или проявить нетерпение, как скрипка тотчас обижалась и артачилась. Но на добро она отвечала сторицей, и эта щедрость меня окрыляла. Марк из компании Бира однажды сказал мне:

— Это — породистая скрипка, а они с норовом.

Многие музыканты действительно предпочитают менее капризные инструменты. Однажды меня спросили: если бы я могла выбирать между моей скрипкой в ее нынешнем состоянии и ею же, но в идеальном, какую бы я выбрала? Нельзя сказать, что я не выбрала бы идеальную, но ведь я никогда не слышала ее голос, не держала ее в руках, не вынимала из футляра, в то время как недостатки моей скрипки и делают ее моей — она для меня почти как живая. Мне нужны были эти шероховатости, чтобы высвободить совершенство из ее несовершенной оболочки. Я не просто любила свою скрипку, я ей сочувствовала. Она ведь была уже такой старой, и хлебнула так много горя. Теперь она была в безопасности, и моим долгом было убедить ее в этом, и играть на ней так, как она того стоила.