Девушка из Дании

Отец прислал ей статистический отчет по Дании, опубликованный Королевскими научными обществами по учету и контролю. Грета провела за ним целую неделю, с тоской и жалостью к себе изучая таблицы и графики: в прошлом году в Дании насчитывалось 1 467 000 свиней и 726 000 овец. Кур – 12 000 000. Грета смотрела на цифры, а потом переводила взгляд на полукруглое окно и запоминала статистику, уверенная, что эти данные пригодятся ей в ближайшее время, хотя зачем именно, сказать бы не смогла. И она опять приставала к матери:

– Ну можно мне вернуться? Чихать я хотела на немцев!

Она в одиночестве приходила к каналу Арройо-Секо и брела вдоль сухого русла реки, над которым в поисках воды носились зуйки. Осенью всё живое в канале сгорало: длинные стебли шалфея, кустики горчицы, пустынная лаванда и тифониум – на их месте торчали одни лишь жесткие бурые остовы; у жостера, гетеромелеса, бузины и сумаха полностью пересохли ветви. Воздух в Калифорнии был таким раскаленным, что у Греты трескалась кожа; шагая вдоль песчаного русла, она почти физически чувствовала, как лопаются и начинают кровить мельчайшие сосуды в носу. Из-под ног у нее шмыгнул суслик, почуяв кружащего в небе ястреба; похрустывала на ветру сухая листва дуба. Грета вспоминала узкие улочки Копенгагена, где сгорбленные здания нависали над мостовой, словно старик, опасливо застывший у оживленной дороги. Вспоминала Эйнара Вегенера, чей образ теперь казался ей смутным, как сон.

В Копенгагене все знали Грету, но ничего от нее не ожидали; она была большей чужестранкой, нежели черноволосая прачка, что приехала с другого конца света, из Китая, и теперь работала в мелких лавках на Истедгаде. Как бы Грета себя ни вела, в Копенгагене к ней относились с уважением, ровно с тем же, какое датчане проявляли к дюжинам эксцентричных графинь, что вышивали по канве в своих заросших мхом поместьях. В Калифорнии же она снова превращалась в мисс Грету Уод, сестру-близнеца Карлайла, наследницу апельсиновых плантаций. Люди следили за каждым ее шагом. Во всем округе Лос-Анджелес для нее не нашлось бы и десяти достойных женихов. На другой стороне Арройо-Секо стоял дом в итальянском стиле, и все знали, что именно в него она переедет после свадьбы, его комнаты, уютные детские и затененные игровые, наполнит ребятней.

– Ну, теперь можно не откладывать, – заявила мать в первую же неделю после возвращения. – Тебе ведь уже восемнадцать.

Конечно, не забылся и случай с развозчиком мяса. Доставкой занимался уже другой паренек, но стоило его фургону затарахтеть на подъездной дорожке, и обитателей беленого дома на миг охватывала неловкость.

Хромой Карлайл, у которого в датском холоде постоянно ныла нога, готовился поступать в Стэнфорд, и Грета впервые позавидовала брату: в то время как он будет ковылять на занятия по посыпанному песком университетскому двору под ясным солнцем Пало-Альто, ей придется сидеть на террасе с альбомом на коленях.

Она надевала халат для занятий живописью, в переднем кармане которого носила записку Эйнара. Сидя на застекленной террасе, Грета писала ему письма, хотя придумать, о чем стоило бы рассказать, было непросто. Она предпочитала не сообщать Эйнару, что после отъезда из Дании забросила живопись, описывать погоду тоже не хотела – это скорее было в духе ее матери – и потому писала о том, чем займется, когда снова окажется в Копенгагене: восстановится в Королевской академии, попробует устроить показ своих картин в салоне «Свободной выставки»[12], уговорит Эйнара составить ей пару на праздновании ее девятнадцатого дня рождения. В первый месяц, проведенный в Калифорнии, Грета носила письма в почтовое отделение на Колорадо-стрит.

– Долго идти будет, – говорил клерк сквозь прорези в латунной решетке окошечка, на что Грета восклицала:

– Только не говорите, что немцы еще и почтовую связь уничтожили!

Такая жизнь не по ней, жаловалась она одной из горничных-японок, девушке по имени Акико, постоянно мучавшейся насморком. Горничная кланялась и приносила ей цветок камелии в серебряной чаше с водой. Что-то непременно должно поменяться, убеждала себя Грета, кипя гневом, хотя сама не знала, на кого злится, – разумеется, кроме кайзера. Она была самой свободной девушкой в Копенгагене, если не во всем мире, а из-за этих чертовых немцев вся ее жизнь практически разрушена! Изгнанница – вот она теперь кто. Сосланная в Калифорнию, где кустовые розы вытягиваются до трехметровой высоты, а по ночам из каньона доносится вой койотов. Ей самой с трудом верилось, что она превратилась в девицу, для которой самое главное событие дня – это доставка почты, целой пачки конвертов… и ни одного от Эйнара.

Грета слала телеграммы отцу, умоляя позволить ей вернуться в Данию. «Путешествовать морем опасно», – возражал тот. Тогда она требовала, чтобы мать отпустила ее в Стэнфорд вместе с Карлайлом, однако миссис Уод отвечала, что из всех учебных заведений страны Грете не подойдет ничего, кроме одного из колледжей «Семи сестер»[13] на заснеженном Востоке.

– Я совершенно раздавлена, – призналась матери Грета.