Девушка из Дании

– Это болото в Синем Зубе? – спросила Грета. В последнее время она устала от пейзажей Эйнара. Она вообще не понимала, как можно постоянно повторяться, вечером закончить одно болото, а утром приняться за другое такое же.

На столе лежала буханка ржаного хлеба. Эйнар сходил за продуктами – на него это было не похоже. Кроме того, там же стояла миска с охлажденными креветками, и нарезанная говядина на блюде, и в придачу баночка маринованного жемчужного лука, напомнившего Грете бусины, которые они с Карлайлом в детстве нанизывали на нитку, пока он не мог играть на улице из-за сильной хромоты.

– Лили приходила? – задала вопрос она, чувствуя, что так нужно, иначе Эйнар промолчит.

– Провела здесь час, может, меньше. Чувствуешь ее запах? Ее духи?

Эйнар промывал кисти в банке; вода была беловатой, точно разбавленное молоко, которое Грете приходилось покупать, когда она только вернулась в Данию после войны.

Грета не знала, что сказать, не знала, каких слов ждет от нее муж.

– Она придет снова?

– Только если захочешь, – произнес Эйнар, не оборачиваясь.

Плечи у него были узкими, как у мальчика. Эйнар был до того субтильным, что Грете порой казалось, будто она может обвить его руками дважды. Грета смотрела, как двигается его правое плечо – Эйнар стряхивал воду с кистей, – и что-то подтолкнуло ее к нему, заставило встать сзади, взять за руки и шепнуть, чтобы не шевелился. Все, чего она хотела, – позволить ему отдаться своим желаниям, и в то же время она испытывала непреодолимую потребность держать его в объятьях и подсказывать, как быть с Лили. Так они и стояли посреди квартиры в мансарде Вдовьего дома: за окнами сгущался вечерний сумрак, Грета крепко обнимала Эйнара сзади, а он опустил по бокам застывшие руки. После долгого молчания Грету вдруг осенило, и она наконец промолвила:

– Пускай Лили сама решает. Она вправе делать все, что ей заблагорассудится.

* * *

В июне власти Копенгагена устраивали в городской ратуше Бал художников. Целую неделю Грета носила приглашение в кармане, раздумывая, как поступить. Эйнар недавно заявил, что больше не хочет никаких балов, но у Греты созрел другой план: она уже разглядела в его глазах страстное желание, которое он сам пока не был готов признать.

Однажды вечером, в театре, она осторожно спросила:

– Хочешь пойти на бал как Лили?

Она догадывалась, что Эйнар втайне мечтает об этом, хотя никогда бы ей не признался – он вообще редко в чем-то признавался, разве что она сама начинала расспрашивать, и тогда его чувства изливались наружу и она терпеливо слушала, подперев подбородок рукой.

Они сидели на галерке в Королевском театре. Красный бархат подлокотников истерся, просцениум венчала надпись: EJ BLOT TIL LYST[7]. Полы из темного дубового паркета были натерты воском, в воздухе веяло каким-то сладким лекарством – похожий запах стоял в их квартире после того, как Эйнар делал уборку.

У Эйнара дрожали руки, шея уже начала покрываться красными пятнами. Они сидели высоко, почти что на уровне люстры с ее великолепными электрическими свечами из дымчатого стекла. На свету хорошо были видны те участки лица Эйнара, перед ушами, где у большинства мужчин находились бакенбарды. У него же растительность была такой скудной, что он брился всего раз в неделю, а редкие волоски над его верхней губой Грета могла бы пересчитать. Цвет мужнина лица – оттенка чайной розы – порой даже вызывал у нее легкую зависть.

Музыканты в оркестровой яме настраивали инструменты, готовясь к долгому погружению в «Тристана и Изольду». Супруги, занимавшие места рядом с Эйнаром и Гретой, незаметно сняли вечерние туфли.

– Мы же вроде решили, что в этом году не пойдем на бал, – наконец произнес Эйнар.

– Нам необязательно идти. Просто я подумала…

Свет погас, дирижер прошел к своему месту перед оркестром. На протяжении следующих пяти часов Эйнар сидел неподвижно, сдвинув ноги и крепко сжимая в кулаке программку. Грета знала, что он думает о Лили, как будто та его младшая сестра, которая долго была в отъезде, но вот-вот должна вернуться домой. Анна в этот вечер исполняла партию Брангены, служанки Изольды. Грета слушала ее, и воображение рисовало ей горящие угли в печи, и, хотя этот голос не отличался такой же красотой, как сопрано, был он объемным, теплым и звучал чисто – а как еще должен звучать голос служанки?

– Среди моих знакомых есть невероятно привлекательные женщины, которых вовсе не назовешь красавицами, – заметила Грета позже, когда они с Эйнаром легли в постель, когда ее руку грел жар его бедра, и когда она, приблизившись к краю крутого утеса сна, уже толком не соображала, где находится – в Копенгагене или в Калифорнии.

На следующий день по возвращении от другого галериста, такого по-мышьи робкого, мелкого и незначительного, что Грету даже не раздосадовал его отказ, она подошла к мужу, чтобы поцеловать, и уловила в его лице и волосах призрачный след Лили – слабый запах мяты и молока.

– Лили снова была здесь?

– Да, весь день.

– И чем же она занималась?

– Сходила в «Фоннесбек» и кое-что себе купила.

– Как, совсем одна? – спросила Грета.