Девушка из Дании

Грета порой говорила бездумно – ее постоянно обуревали дух противоречия и жажда решительных действий. За годы брака она много раз предлагала равно нелепые вещи: «Давай переедем в Пасадену и будем выращивать апельсины? Давай откроем на дому частную лечебницу для проституток с Истедгаде?[5] Давай переедем в какое-нибудь тихое место, например в Неваду, где нас никто не будет знать?» Много чего говорится в огромной пещере, именуемой брачным союзом, но, к счастью, большинство слов просто зависают под ее сводами – маленькие, черненькие и безобидные, как летучие мыши, спящие вниз головой. По крайней мере, так считала Грета; что по этому поводу думал Эйнар, она не знала.

Однажды она попробовала изобразить спящую летучую мышь – двойную черную кожистую мембрану, обернутую вокруг мохнатого тельца, – но у нее не вышло. Не хватало мастерства, чтобы выписать длинные тонкие фаланги с коготком на большом пальце и серую полупрозрачность расправленных крыльев. Грета не набила руку на рисовании животных. Эйнар, который иногда включал в свои пейзажи воробья, хрюшку или даже Эдварда IV, обещал научить ее, но как только они приступали к уроку, обязательно что-нибудь происходило: то с улицы раздавалось дзыннь! прачкиных тарелочек, то приносили телеграмму из Калифорнии, то Эйнару звонил один из покровителей – как правило, титулованных седовласых старцев, живших в домах с узкими зелеными ставнями, неизменно закрытыми на крючок.

Несколько дней спустя Грета возвращалась домой после встречи с владельцем галереи, который в итоге не пожелал выставлять ее холсты. Галерист, привлекательный мужчина с родинкой на шее, похожей на капельку шоколада, не то чтобы отказал Грете, но по тому, как он побарабанил кончиками пальцев по подбородку, ей стало ясно, что ее работами он не впечатлен.

– У вас только портреты? – осведомился он. Ему, как и всему остальному Копенгагену, было известно, что она замужем за Эйнаром Вегенером. Грета понимала, что по этой самой причине галерист ожидает от нее оригинальных пейзажей. – Вам не приходило в голову, что ваши картины… – он помедлил, подбирая выражение, – излишне экспансивны?

Внутри у Греты все вскипело, под платьем – с лацканами, как на смокинге, – разлился жар. Излишне экспансивны? Как вообще что-то может быть излишне экспансивным? Она выхватила портфолио из рук галериста, круто развернулась и вышла. Раскрасневшаяся и взмокшая, Грета поднялась по лестнице на верхний этаж Вдовьего дома.

Открыв дверь, она увидела на стуле с веревочным сиденьем девушку. Поначалу Грета ее не узнала: девушка сидела лицом к окну с книгой в руках, у нее на коленях свернулся Эдвард IV. Она была одета в голубое платье со съемным белым воротничком, шею над верхним позвонком облегала одна из золотых цепочек Греты. От девушки – так все-таки знала ее Грета или нет? – пахло молоком и мятой.

Моряк на нижнем этаже осыпал жену бранью, и всякий раз, когда сквозь дощатый настил доносилось слово «шлюха», шея незнакомки алела, а потом вновь приобретала обычный цвет. «Luder!»[6] – ревел моряк, повторяя и повторяя это слово, и пунцовое пятно на шее девушки вспыхивало и гасло.

– Лили? – наконец окликнула ее Грета.

– Замечательная книга. – Лили показала ей «Историю Калифорнии», которую отец Греты вложил в посылку с консервированными лимонами в сиропе, бутылочками «Натурального экстракта из Пасадены» и собранными в холщовый мешок серебристыми шишечками эвкалипта для распаривания кожи лица.

– Не хочу тебе мешать, – сказала Грета.

Лили что-то едва слышно пробормотала. Эдвард IV навострил уши и лениво заворчал. Дверь в квартиру была распахнута, Грета так и стояла в пальто. Лили вернулась к чтению, а Грета устремила взгляд на ее бледную шею, видневшуюся в лепестках воротничка. Каких действий ожидает от нее Эйнар? Для него важно, рассудила сама с собой Грета, чтобы она ему подыграла, – что, в общем-то, не в ее характере. Она стояла сразу за порогом, пальцами стискивая дверную ручку, в то время как Лили спокойно сидела на стуле в потоке солнечного света и не обращала внимания на Грету, надеявшуюся, что та встанет, подойдет к ней и возьмет за руки. Этого, однако, не случилось, и до Греты постепенно дошло, что лучше всего оставить Лили в одиночестве, поэтому она закрыла за собой дверь, в темноте спустилась по ступенькам и вышла на улицу, где встретила кантонскую прачку и отослала ее прочь.

Позже, когда Грета вернулась домой, Эйнар трудился над картиной. Он переоделся в брюки из клетчатого твида и рубашку, рукава которой закатал до локтя. Голова в воротничке над крупным узлом галстука казалась какой-то маленькой. Круглые щеки разрумянились, пухлые губы, сложенные бантиком, обсасывали кончик ореховой ручки кисти.

– Дело движется, – бодро объявил он. – Я наконец-то смешал правильные цвета для снега на болоте. Посмотришь?

Эйнар писал такие миниатюрные пейзажи, что холсты умещались в руках. Эта его картина была мрачной: вересковое болото в зимних сумерках; темная топкая земля отличалась от неба лишь благодаря полоске грязноватого снега.