Девушка не нашего круга

Швейцар стал немедленно набирать «Скорую» – полицию необязательно, все равно врачи обязаны будут сообщить о криминале. А если понадобится, он и сам показания полицаям даст.

И, вызвав неотложку, служитель бросился к недвижно распростертому на земле телу – может, удастся чем-нибудь помочь.

* * *

Артем был без сознания, однако при этом странным образом чувствовал боль. Возможно, она не была столь же интенсивной, как если бы он находился в полном чувстве, но все-таки. Он понимал, что лежит навзничь, что его куда-то при этом везут и каждая дорожная неровность отдается во всем теле. Временами машина вскрикивает своей сиреной, а сиреневый отсвет мигалок разлетается по салону. Пахнет карболкой, спиртом, дезинфекцией. А еще почему-то вареной колбасой. И чей-то голос говорит кому-то: «ЗЧМТ, СГМ [16], перелом ключицы. Переломы ребер под вопросом. Кома». Ему хочется вскричать, что ни в какой он не в коме, все чувствует и понимает – однако сил никаких кричать нет. Он чувствует, что его язык и рот словно не принадлежат ему и не желают повиноваться.

Как не принадлежит ему и все его тело. Врачи, фельдшеры – а может, добрые ангелы – что-то делали с ним. И, несмотря на то что их действия были по большей части болезненны или неприятны, он понимал, что то, что сейчас творят с ним – в отличие от того, что вершили над ним двое подонков, – направлено на его благо или даже спасение. Что-то жгучее коснулось головы, а потом ее покрыла прохладная повязка… Притом голова не дергалась, не болталась во время движения машины, потому что была надежно зафиксирована шинами. В плечо вонзился шприц, и тело сразу же будто воспарило, стало меньше болеть… Левую руку обняла манжета аппарата контроля давления… В вену правой руки вонзился катетер… Приблизилась ко рту кислородная маска… И все это – в аккомпанементе непонятных, но успокоительных слов, звучащих над ним: «Иммобилизация… Пульсоксеметрия… Катетеризация…» – а потом эти непонятные термины закрутились над ним, как и чьи-то два лица в белых шапочках и марлевых повязках, и улетели под потолок.

А потом он окончательно потерял сознание.

* * *

Синекура. Это слово Александр Николаевич Кудряшов (отец Артема) знал чрезвычайно хорошо. И сейчас понимал, что его нынешняя работа прекраснейшим образом подпадает под это определение. Два раза в неделю – два семинара в универе. Плюс консультации по рефератам, а потом их оценка и рецензирование. Плюс трое дипломников и один аспирант. Да, синекура.

Никак не сравнить с его многозадачными и головоломными обязанностями во время настоящей работы, на скандинавском направлении. Но теперь он на пенсии. Самое время передавать свой богатый опыт подрастающему поколению.

При том планов занятий он страшно не любил. Свой творческий метод на семинарах самокритично и самоиронично именовал «изящное скольжение по верхам». Или «глубокая философия на мелких местах». Шутил, что по нынешним временам, когда царят «гуглы» и другие поисковики, знания ничего не стоят – важно научить студентов думать. А так как научить этому, в принципе, невозможно, то и стараться, по большому счету, незачем. На самом деле втайне гордился, когда и если его воспитанники демонстрировали особенные, недюжинные умения. Впрочем, толковых никогда, как ни бейся, больше десяти процентов от общего числа не встречалось. Остальные девяносто, в полном соответствии с законом Старджона («Ninety percent of everything is crud»), представляли собой шлак, бездарей, мусор.

Вот и сейчас, на семинаре, Кудряшов-старший воспарял, с ученым видом знатока касаясь до всего слегка [17]: