Девушка пела в церковном хоре

Кончается февраль – то есть я провел зиму в теплых краях, на загадочном для кого-то острове, в авантюрном путешествии и обзавелся романтическими шрамами: поэтессы сойдут с ума, когда я вернусь. Это в плюсе.

А вот в минусе… Там довольно много.

Представим себе: приходит очеркист из журнала «Нива» к своему покровителю, капитану первого ранга Пузырю – то есть к Семенову, на «Суворова». И сообщает, что он сейчас взял на себя расследование дела о повторной попытке угнать корабль вместе с гигантским грузом золота для подкупа китайской императрицы. А поэтому требует, чтобы Семенов оказал ему протекцию по части полного ознакомления с системой доносов и прочего информирования на флоте.

Тут Семенов хитро улыбается и вызывает доктора, тот осматривает меня и сообщает, что офицер, переодевшийся матросом и кусавший других офицеров, был в худшем состоянии.

А если я этого не сделаю, то не буду знать, кто сообщил Рузской о готовящемся бунте – люди с других кораблей или с нашего. От Дружинина, который был кошкой, тут просто ничего не дождешься.

Но с другой стороны, зачем мне так много знать? Все, что мне на самом деле нужно – это чтобы никто не угонял корабль в непонятные воды, с возможным убийством или неизбежным пленением офицеров, нас с Дружининым в том числе. А дальше я разберусь… я разберусь… То есть надо просто повторить то, что сделала Рузская, – она что-то узнала и заранее предупредила Лебедева. Дальнейшее он взял на себя.

И если всерьез, то в какой-то момент я просто неизбежно приду к нему. Просто сейчас это делать рано – к командиру все идут с просьбами, но лучше ему что-то принести тоже, какую-то информацию, так, как я принес ему обрывок прокламации из гальюна. Разговор пойдет как-то веселее.

А чтобы все стало совсем весело…

Я крупными буквами набросал карандашом вот что:

«Кто нас предал? Предал Л. Варианты – 1, 2, 3».

И оставил эту бумагу на откидном столе в своей каюте – не совсем на видном месте, но все же так, чтобы ее увидел любой, подошедший к столу.

Я сказал вам, что раньше просил Лебедева оставить мне перепелкинского вестового Ена? Кажется, нет. Но я это сделал, Лебедев согласился, и Ен заходил ко мне в каюту без меня в любое время. Так же, как заходил раньше, когда у меня пропала целая пачка прокламаций, после чего начались всякие интересные события, типа приглашения выступить перед матросами.

А дальше был, понятное дело, разговор. Загадочный-загадочный, на полутонах и недоговоренностях. Но меня вполне устроивший, потому что после него я хоть на дюйм, но приблизился – пока непонятно к чему.

– Господин Немоляев, хочу вам сказать: с бумажками на столе надо бы поосторожнее.

– Что? С бумажками? Но… Ой, кажется…

И я страшно смущаюсь. И потом делаю лицо жестким и мрачным.

Значит, это так работает: от Ена информация идет к Шкуре. Хорошо.

Федор Шкура – бывший шляхтич Шкурятский – он вообще-то интересный человек. Молодой все-таки, но вот эти глаза, они как у пятидесятилетнего – затравленные, что ли. Ну, невеселые в любом случае и очень умные.

Ему помогает это его круглое лицо, подумал я. Вот такие круглые и гладкие, про них думаешь: простой матрос Шкура. А бывают ли простые матросы? А бывают ли простые люди? Или люди – это всегда очень сложно? В общем, когда мне говорят вот это – «я человек простой, конечно…», то я точно знаю, что меня хотят обмануть.

– Я и сам вот о том же все время думаю, – осторожно замечает он. И смотрит – как я реагирую. И добавляет: – О том же думаю, что и вы.

Ничего вроде бы не сказал – но в бумажке-то у меня было написано «Кто нас предал?».

Мы на палубе – и куда денешься на корабле, где ты никогда не бываешь совсем один, тебя могут не слышать, но уж точно видят. А раз так, то и со словами надо быть осторожнее. А мне особенно, потому что я пока не понимаю, с кем говорю.

– Самое смешное, – осторожно замечаю я, – что вот этот мальчик тоже не знает. Он меня сейчас не отпускает. Ведет разговоры.

– Мы видим, – мрачно заметил Шкура.

Ах, вот как – «они» видят нас с Дружининым. Куда же денешься от сотен пар глаз на не таком и большом корабле.

– Но повторю – он не знает.

– Хм-хм.

– Знала она. Но ее нет.

– Так. А может, и не так.

– Вы правы. Значит, осторожность.

– Верно.

Я перевожу дыхание – пока вроде не сорвался и не сказал лишнего, и пора попробовать…

– Федор, я сам многого не знаю, не положено мне. А главное – этот парень, баталер… Что там случилось?

– Шершнев, значит. Который утонул. А это тоже мутное дело. Вот взял и утонул. И все у нас обрушилось.

Я мучительно вздыхаю: хватит пока. Не сорваться, не сказать неосторожное слово, не спугнуть. И делаю строгий вид:

– А если кто-то спросит, о чем мы тут секретничали?

Тут круглое и напряженное лицо Федора вдруг смягчилось, глаза блеснули:

– Все просто, господин Немоляев. О чем мы вообще можем говорить – я, штрафник, и вы, пассажир. О поэзии, конечно. О том, чтобы вы к нам снова на батарейную палубу пришли и рассказали… Надсон вам как?