Девушка по имени Москва

Не подумай, ничего такого. Лежала на сохранении. В кабинет напротив, против моей воли, операционная, сюда везли тех, кто хотел избавиться. Вечером привезли одну на большом сроке. Съела какое-то сильнодействующее средство, весь коридор был уделан криком, блевотиной и кровью. Как же она кричала. Мои письма по сравнению с ее криком — пустой звук. Только эхо от писем возможно немного громче.

Мы лежим, у нас, беременных на животе приборы, через них слышно, как бьется сердечко наших будущих детей, будто ведет разговор. Рядом в соседней палате — лежат Эко, напротив — после аборта. Кому что. Полное собрание сочинении в трех томах. Каждый со своей любовью, кто-то желает зачать, кто-то сохранить, кто-то избавиться.

Между нами акушеры и сестры, они нам сейчас роднее сестер. А дети наши точно им будут племянники, без всяких преувеличений. Это ли не любовь?

Слушай, Мифа. Я тебе не надоела? Это хорошо, а Интернет не надоел? Мне очень надоел. Может перекусим? Кабель…

* * *

— Что ты думаешь по поводу всего этого? — вызвал к себе Мефодия Кирилл и показал ему только что прочитанный текст.

— Знаешь, кто-то покруче — из Москвы в Париж, а кто-то из Парижа на Луну уезжает точно так же, пока планета работает. Если вы не получаете удовольствия, работая на кого-то, начинайте работать над собой, это гораздо перспективнее и приятнее. Не забывайте, что всякое недовольство — это нехватка удовольствий. Каждый имеет право на удовольствие.

— Хорош мне Конституцию цитировать. Я не об этом.

— А о чем?

— По-моему, Амор в тебя по уши влюблена. Ты ей что, стихи пишешь?

— Да ну, у меня нет способностей.

— Я не про способности, я про стихи.

— Нет, не пишу.

— Врешь, у тебя детектор покраснел.

— Какой детектор? — прижал свою ладонь к щеке Мефодий.

— Брови тебя выдают. Говорил тебе, надо сделать коррекцию, — испытующе улыбался Кирилл. Улыбка его была от Луки. Добрый лукавый взгляд, а буравил не хуже бура на нефтяной скважине Саматлорского месторождения.

— Ну какие это стихи, так, мысли в стол… достали, вот ей по листочку из дневника и отправлял.

— Прямо из стола?

— Можно и так сказать.

В голове Кирилла вдруг возникла кухня, запах супа, кофе и супа, перемешанного со спорами. Вот уже облака образовали горы тучи, скоро ему стало невыносимо противно смотреть, как Амор и Эсперанца, сейчас она как никогда похожа была на это имя, как они улыбались друг другу за завтраком, обедом и ужином, болтая между собой, переводя мне свои улыбки. Зараза переводила мне ее улыбку своей, я отвечал что-то, шутил поначалу, она снова улыбалась, теперь уже переводя мою короткую реплику, скоро они уже не затруднялись переводить мне что-то, болтая между собой, с этого момента я перестал для них существовать, то есть я был здесь, но перестал им мешать, будто меня подвинули, сместили с постамента. «Кирилл, опять ты проебал свои палочки», — выдернул из этой фантазии голос лагерного пионервожатого, окрик из детства, когда Кирилл был барабанщиком в отряде. Как сейчас помню, пришел на сбор совета дружины, стою с барабаном на шее, а палочек нет. Забыл. И барабан начинает стучать в моей голове, с каждым тактом все сильнее и сильнее, как у Равеля в «Караване», пока, наконец, музыка эта не оборвалась этой репликой. Есть такие фразы, которые сидят глубоко в подкорке и появляются в нужное время, чтобы отрезвить, привести в чувства, словно — нашатырь.

— Из всех твоих див я бы на твоем месте выбрал Фэ, с остальными тебе просто не справиться, даже мне не совладать. Вера, как-то доверяешь ей с первой буквы. Все последовательно. «В начале было слово…»

— Нет, у меня же Матильда.

— Тогда я вообще ничего не понимаю, зачем тебе отправлять стихи еще кому-то, если у тебя Матильда.

Мифа посмотрел на Кирилла недружелюбно.

— Ну, хорошо, не стихи. Тем более на рабочем месте. Прямо служебный роман. Амор, Эсперанца, Фэ — это же дроны, засланные казачки. Как можно крутить шашни с агентами, главное — зачем? Я не понимаю.