Девушка с хутора

— Нет, на тебя я не сержусь. Если я злюсь на кого, так только на самого себя. Ты... Я скажу тебе откровенно, ты мне нравишься. «Я вас люблю любовью брата, а может быть... а может быть, еще сильней». Так, Нюрочка, поется в опере «Евгений Онегин». Когда-нибудь услышишь такую оперу. Я в Екате-ринодаре ее слыхал. Дай мне руку и запомни этот миг. Скоро Ты увидишь, что Скубецкий не трус.

— Ты какой-то сегодня непонятный,—волнуясь, сказала Нюра. Из всего, что он ей говорил, ей больше всего запомнились слова Онегина, обращенные к Татьяне. — Я о тебе ничего дурного никогда не думала. Ты неплохой хлопец, только...

Она запнулась. Ей хотелось сказать, что он ей нравится, но на это она не решилась. А потом тихо проговорила:

— Прощай пока. Видишь, что кругом делается, теперь надо не о том думать. А про комсомол ты на меня зря... Я не комсомолка. Я не знаю даже, есть ли у нас в станице комсомол. 184

Она решительно повернулась и пошла. И гнев, и досада, и смущение, и какое-то совсем новое чувство боролись в ней.

К Оле она пришла раскрасневшаяся', возбужденная. Но не она одна была такая,—все были возбуждены. Сегодня собирались с особенными предосторожностями. Степа несколько раз проверил лазейку в стене сарая—чтобы и не заметно ее было и чтобы в случае чего легче было воспользоваться ею.

Говорили коротко и громче, чем обычно, но всем казалось, что сегодня-то как раз и говорят так тихо, как этого требует обстановка. Лица сияли и радостью и тревогой. Никто не мог усидеть на месте, поминутно вскакивали, хватали друг друга за руки, за плечи. Один Кочура сидел задумавшись.

— Да ты постой, да ты слушай, что я скажу. Вот иду я по переулку,—начинал кто-нибудь с жаром делиться своими впечатлениями, как его уже перебивали, и двое, а то и трое сразу начинали сами рассказывать о виденном и слышанном.

А рассказать было что. Неудержимый поток отступавших белых частей у одних станичников пробудил нескрываемую радость и ликование, у других—панический страх и отчаяние, у третьих—безудержную ненависть к победителям и звериную жажду мщения, четвертых заставил по-кошачьи насторожиться и выжидать событий.

— Ой, мама моя что делает!—задыхаясь, рассказывала Га-ля.—Сидит и плачет’ Сидит и плачет! Я ей говорю: «Мама, что вы плачете?» А она меня обнимает, целует: «Галя,—-говорит, — Галя! Дожили до новой жизни! Последний раз плачу!»

— Вот я вам расскажу,—боясь, чтобы его не перебили, начал Сеня Михайлов.—Фельдшера Губу знаете? Рядом он с нами живет. Выкатил он из сарая линейку, запряг пару коней, погрузил сундук, чувалы с зерном, накидал всего целую гору. Жинка его бегает за ним и кричит: «Терентьич! Терентьич! Да ты очнись! Что ты без конца грузишь? Это же тебе не фура, не арба, а линейка». А1 тот выварку оцинкованную, ящики, клетку с птицею, все туда сует. Жинка ему опять: «Да будет тебе! Где ж мы сами сядем?» А тут как орудия ударят! Кто его знает, где они били—то ли за курганом, то ли за мельницами, что под хуторами виднеются,—а Губа вывел еще коня, сел верхом—и галопом! Жинка крйчит: «Куда? Куда? Что ж ты меня бросаешь?», а он и не слышит, шпорит и шпорит коня. Вскочила она на линейку, а с линейки ящики на землю падают. Она давай гнать коней. Только она за ворота, а тут выварка покатилась, за вываркой еще что-то. Я гляжу да и думаю: «Что, проклятые, нашкодили да бежать? Понаграбили, а теперь вам не светит?» У них же целый амбар был большевистского имущества. Как у большевистских семей всё грабили, так он, Губа,со станичными писарями сладился и себе всё поперетаскал—и кадушки, и ведрушки, и машинки швейные, одних подушек у него весь угол был завален в сарае, а жинка его потом пухом тор-

говала. Вот бандит! А у меня аж руки дрожали. Два раза я с Земли камень брал, пока он на дворе грузился, а сам думаю: «Что я сделаю камнем?» А винтовки пока товарищ Быхов в ход пускать не велит,—вздохнул Сеня.

— Ничего, скоро пустим,—строго сказал Степа и посмотрел в тот угол, где были зарыты винтовки.

—• Да уж скорее бы!—вставил молчавший до сих пор Ко-чура.—Мне такое нынче рассказывали, что до сих пор дрожь берет. Стоит у плетня Герасименчиха...

—• Герасименчиха?—переспросила Оля,—это которой мы муку давали?