Девушка с хутора

— Что мама? Что мама? — вскипела Карповна. — А кормить тебя, дуру, кто теперь будет? Серко? А может, Фенька? Что тебе говорят, то и делай. Мне эта Марина, может, тоже вот тут сидит, — она провела рукой по горлу, — так что ж, я теперь с ней в драку полезу? Кабы батька твой был казак, как казак, а то понесло его, прости господи, с мужиками... «Ведра починяю! Точить ножи, ножницы», — передразнила она бродившего еще не так давно по хутору бобыля-жестяника. — Все они маляры-столяры... Им тоже, мол, хлеб сеять надо. А сами и коня в плуг запрячь не умеют, кацапье несчастное. Батька твой гордость потерял казацкую, попутал его нечистый. Скажи спасибо, что матери еще до сих пор шомполов не дали. Дура ты, делай что тебе велят.

Но Нюра все же к Марине не пошла, и до самых сумерек, пока не легли, мать журила ее.

— Да будет уже, вы мне спать не даете, — и Нюра повернулась к стене.

А когда, наконец, мать умолкла и дыхание ее стало ровным, Нюра осторожно поднялась, оделась и, стараясь, чтобы не заскрипела дверь, выбралась из хаты. Озираясь, быстро перебежала улицу и постучала в знакомое оконце.

Ей отворила Феня.

— Ой, лишенько! А у меня аж сердце захолонуло. Думала— кадеты. Ты чего к нам ночью? Мы уже с мамой спали.

— Так... Соскучилась...

— А про батьку твоего ничего не слышно?

— Ничего.

Скрипнул ставень, и они сейчас же умолкли.

— Ветер, кажется, — наконец, сказала негромко Нюра.

— Не люблю, когда ночью ветер, так и кажется: что-нибудь Такое...

— А дома как? — спросила из темного угла мать.

— Мама? Она все бранит и бранит батю. А Марина—та такая теперь важная... И гости у нее каждый день: то Костик с офицерами заявится, то еще кто-нибудь. Вина напьются, оседлают коней и ускачут пьяные, а как вернутся—всё шепчутся да смеются. Шашки повынимают и ну их чистить, а мама видела, что те шашки в крови.

— А ты бы все-гаки не ходила к нам. Хуже беды наживем.

— Скучно мне... И в школу теперь не велят...

Посидели, пошептались, и Нюра тихонько вернулась домой.

А утром мать снова принялась за свое:

— Сходи к Марине, спроси, не надо ли ей чего в станице. Поеду я завтра туда. Да поласковей говори, дура. Скажи — всю ночь плакала, что в школу хочется. Примут обратно — может, люди о нас говорить перестанут, а так мы у них, как бельмо на глазу. Слушайся меня, добра тебе желаю. Уже не маленькая, нянькаться с тобой никто не станет.

— Проси, не проси —• один толк.

Но мать все же настояла на своем. Нюра пошла к Марине.

Та встретила ее, как всегда, ласково, с улыбочкой.

— Здравствуй, дивчина. Что невеселая?

— Так... Мама спрашивала: не надо чего в станице?

Марина подумала.

— Пусть кур моих на базар свезет, да пусть зайдет ко мне с вечера. — И снова — ласково: — А ты что теперь делаешь? Уже не учишься?

Наступила удобная минута попросить Марину. Нюра покраснела, опустила голову, стала рассматривать свои босые ноги.

— Ну? — Марина нетерпеливо повела плечами. — Чего же Ты стесняешься? То была храбрая, а теперь, как молочко, скисла.

Нюру точно ударил кто. Она вскинула голову.

— Не учусь и не надо. Вас от этого лихорадка не схватит.

— Как?! — оторопела Марина.

На выхоленных щеках заиграл румянец, черные брови слегка сдвинулись. Она помолчала, потом снова улыбнулась, медленно окинула Нюру глазами и, смакуя каждое слово, сказала:

— Вижу, вижу... Дивчина ты — огонь. Подросла... Стала складная да красивая. Скоро замуж выдадим за богатого хлопца, за урядника. А может, не хочешь за урядника,—за красного комиссара хочешь? Чего раскраснелась, как роза?—И, довольная своей насмешкой, вдруг изменила тон и приказала строго;— Иди! Позови ко мне мать.

Вернувшись домой, Нюра с обидой крикнула:

— Идите скорей до своей царицы. Кур ее на базар повезете. Да смотрите, мама, не продешевите, а то... — Громко захохотала и вдруг, упав на постель, горько расплакалась:— Батя! Батя! Куда ж вы ушли!

Карловна растерянно посмотрела на дочь, нахмурилась и не знала — не то самой заплакать, не то накричать на нее. В конце концов только махнула рукой, вздохнула и проворчала тихо:

— Скаженная ты, что твой батька...

XXV

На рассвете Карловна ушла в станицу. Справившись там со своими делами, она забежала к сестре, где еще не так давно жила Нюра. Долго сетовала на свою судьбу, бранила и красных, и белых, жаловалась на Марину, на деда Карпо, на Нюрку, журила мужа.

— Ты бы к папаше сходила, поклонилась ему пониже,— посоветовала сестра.

Карловна безнадежно махнула рукой.

— Ходила уже. Он и раньше Степана за человека на считал, а теперь и вовсе от нас отказался. Пятнадцать лет попрекает мужем. И с Нюркой горе—из школы уволили. Сладу с ней нет. Такая гордячка! Что мне теперь делать — ума не приложу. Может, прямо до атамана пойти?

Долго взвешивали, обсуждали, прикидывали — не станет ли еще хуже, если пойти к атаману, наконец, решили;

— Будь, что будет!

Перекрестившись на образа, Карловна взяла кошолку и пошла. У ворот, где жил атаман, встретила Лелю.

— Здравствуйте, барышня.

Леля с любопытством посмотрела на нее. Спросила;

— К нам?

— К вам, деточка... Как живете?

— Спасибо... Только папа занят и мама занята.