Девушка с нижнего этажа

Тяжелым, словно ящик кирпичей, грузом у меня на сердце лежит разочарование. У меня дрожит подбородок, но я поплотнее надвигаю шляпку и спешу к станции Юнион, кирпичному зданию с полукруглой аркой. Чем быстрее я доберусь до дома, тем раньше смогу подслушать разговоры миссис Белл, чтобы понять, было ли ее появление в магазине случайностью или нет.

Строительство железной дороги, соединяющей Атланту с Чаттанугой, положило начало разделению нашего города на шесть округов. Если представить Атланту в виде пирога, мы живем ближе к его центру. Под наблюдением мужчины в форме шумная толпа повозок, телег и пешеходов пересекает железнодорожный переезд. Я прибавляю шагу, чтобы перейти, пока переезд не закроется. Какая-то женщина отворачивается, поднеся к лицу носовой платок, и я понимаю, что делает она это не потому, что боится вдохнуть копоть.

Ступив на пути, я чувствую покалывание в ступнях; мой взгляд устремляется туда, где живут янки[1]. К северу от линии Мэйсона — Диксона даже собаки обучены хорошим манерам, а в Нью-Йорке все женщины такие модницы, что меняют шляпки по несколько раз на дню. Будь я хорошей модисткой, могла бы открыть свою мастерскую на Мэдисон-сквер.

— Хамка, — фыркаю я. На десять слов, вылетающих изо рта Лиззи, я едва могу произнести одно, и в такие дни я еще считаю себя очень разговорчивой. Китайцы не могут позволить себе хамство, особенно те из них, кто пытается вести скрытный образ жизни.

— Ой! — Перейдя через пути, я чуть не налетаю на старичка, примостившегося на деревянном ящике. Мужчина вздрагивает, и с его головы соскальзывает сложенная из газеты шапочка. — Простите. — Я поднимаю шапочку, но старичок и не думает взять ее у меня.

— Па, ты цел? — Шапочку из газеты у меня вырывает девушка с обожженным на солнце лицом.

Желтоватые глаза старика прилипли ко мне, словно две капли клея. Я замечаю открытые рюкзаки, грязь под ногтями, и мне приходит на ум, что эти двое — бездомные. Придав шапочке прежнюю форму, девушка аккуратно водружает ее отцу на голову.

Вдруг в этой парочке я вижу нас со Стариной Джином: нам приходится просить милостыню, и у нас нет даже приличных шляп, чтобы защититься от солнца. «Прошу, пусть до этого не дойдет», — взываю я разом к христианскому Богу и к духам предков. Сверху на меня равнодушно смотрит небо. Сегодня на нем нет ни закатных отблесков, ни вуали облаков — не то что вчера. Тонкая полоска пара напоминает высунутый язык. Мне ужасно хочется взмыть к небу и стереть эту дымку с его поверхности.

Словно самый обычный карманник, я несусь по переулкам, стараясь не занимать много места и не привлекать внимания. В пятидесяти ярдах от Уан-Лаки-стрит, где располагается типография и дом семьи Белл, есть небольшая роща. Убедившись, что меня никто не видит, я бегу в гущу зарослей, где под разлапистыми ветвями виргинских можжевельников таится люк. Я поднимаю его крышку, но петли не скрипят — мы следим, чтобы они всегда были смазаны. Крутая лестница ведет в один из двух туннелей, по которым можно попасть в подвал дома на Уан-Лаки-стрит.

Старина Джин, нахохлившись, словно птица, сидит у большой деревянной катушки, которую мы используем в качестве стола. Он вернулся домой раньше обычного. С подслушиванием придется повременить. Да и сейчас семейство Белл, наверное, ужинает на кухне, расслышать их разговоры можно только тогда, когда они собираются в типографии.

— Добрый вечер, отец.

Темные штаны и рубашка, первоначальный цвет которых уже и не вспомнить, в последнее время висят на Старине Джине мешком. Он выводит ровные китайские иероглифы, которые мне предстоит переписать. С тех пор как дядюшки уехали, мы говорим по-английски, но Старина Джин хочет, чтобы я не забыла родной язык ради будущего мужа, которого он надеется мне найти.

Старина Джин приподнимает редкие брови. Хотя в подвале мы разговариваем едва слышно, он понимает, что я рассержена. Теперь мне становится вдвойне досадно, ведь я не могу рассказать о постигшей меня несправедливости подобающим тоном. Замочив рукава, я чересчур рьяно намываю руки и лицо водой из ведра. Затем, упираясь коленями в стол, сажусь на перевернутый цветочный горшок, который служит мне стулом.

Старина Джин выложил на тарелку ломтик ветчины, кусочек сыра, кунжутную булочку и поставил рядом мисочку с персиковым джемом. Ноэми — жена Робби и кухарка Пэйнов — всегда дает Старине Джину еды с собой. Мы едим только простые блюда, которые не источают подозрительных ароматов.

— Лучше поберечь гнев до завтра, хм?

Я вздыхаю. Старина Джин знает, на какие клапаны нужно нажать, чтобы помочь мне выпустить пар.

— Миссис Инглиш уволила меня.

Пока я рассказываю, как было дело, Старина Джин прихлебывает горячий ячменный отвар, вставляя в паузы свое мелодичное хм, благодаря которому я говорю чуть медленнее и не так возмущенно. Это хм звучит так часто, что я уже не обращаю на него внимания. Наверное, Старина Джин приобрел эту привычку, проводя много времени с лошадями. «Хм?» — его способ показать, что ему важно мнение кобыл и жеребцов.