Девушка с жемчужной сережкой (Girl with a Pearl Earring)

Хозяин подошел к моему стулу. Я стиснула зубы, но сумела прямо держать голову. Он тихонько коснулся пальцами мочки моего уха.

У меня вырвался вздох, словно я долго сдерживала дыхание под водой.

Он потер распухшую мочку большим и указательным пальцами, потом туго ее натянул. Другой рукой он продел в отверстие проволочку от сережки. Меня пронзила боль, и на глазах выступили слезы.

Он не убрал руки, но провел пальцами по шее и щеке, словно ощупывая контур моего лица. Затем вытер большим пальцем слезы с моих глаз. И спустил его к моим губам. Я лизнула палец – он был соленый.

Я закрыла глаза, и он убрал руку. Когда я их открыла, он уже сидел за мольбертом, взяв в руки палитру.

Я сидела на стуле в привычной мне позе и смотрела на него через плечо. Сережка тянула мочку уха, и она вся горела. Я не могла думать ни о чем, кроме его руки у меня на шее и его большого пальца у меня на губах.

Он смотрел на меня, но рисовать не начинал. О чем он думает?

Наконец он опять потянулся к комоду.

– Надо надеть и вторую сережку, – объявил он и протянул мне серьгу.

На мгновение я потеряла дар речи. Мне хотелось, чтобы он думал обо мне, а не о портрете.

– Зачем? – наконец проговорила я. – Ее же не видно на картине.

– Надень обе серьги, – настаивал он. – Кто же носит одну? Это какой-то фарс.

– Но у меня не проколото второе ухо, – запинаясь, сказала я.

– Тогда проколи.

Он все еще протягивал мне руку с сережкой.

Я взяла ее. И я сделала это для него. Я достала гвоздичное масло и иголку и проколола второе ухо. И при этом не вскрикнула и не потеряла сознание. И затем я все утро позировала ему. И он рисовал сережку, которая была ему видна. А я чувствовала, как у меня горит ухо там, где была невидимая ему сережка.

Белье, которое я замочила в прачечной комнате, конечно, остыло. Таннеке гремела посудой на кухне, девочки шумели на улице. Мы сидели за закрытой дверью и смотрели друг на друга. И он рисовал.

Наконец он положил кисть и палитру. Я не изменила свой позы, хотя от того, что мне пришлось столько времени смотреть искоса, у меня заболели глаза. Но мне не хотелось шевелиться.

– Теперь все, – сказал он приглушенным голосом.

Отвернувшись, он стал протирать нож тряпкой. Я смотрела на нож, измазанный белой краской.

– Сними серьги и, когда спустишься, отдай их Марии Тинс, – добавил он.

Беззвучно плача, я встала и пошла в кладовку, где сняла с головы сине-желтую повязку. Подождала минуту, стоя с распущенными волосами, но он не пришел. Он закончил портрет, и я больше не была ему нужна.

Я посмотрела на себя в зеркальце и вынула из ушей серьги. Из обоих мочек шла кровь. Я вытерла ее тряпочкой, затем завязала волосы и накрыла их капором, оставив его концы болтаться под подбородком.

Когда я вышла в мастерскую, его там уже не было. Дверь была открыта. Мне захотелось взглянуть на портрет, посмотреть, что он с ним сделал, посмотреть его в завершенном виде с сережкой в ухе. Но я решила подождать ночи, когда я смогу его хорошенько рассмотреть, не опасаясь, что кто-нибудь войдет.

Я вышла из мастерской и закрыла за собой дверь. Я сожалела об этом решении до конца своих дней. Мне так и не пришлось хорошенько рассмотреть законченную картину.

Катарина вернулась домой буквально через несколько минут после того, как я отдала серьги Марии Тинс, которая немедленно положила их назад в шкатулку. Я поспешила в кухню помочь Таннеке с обедом. Она ни разу не посмотрела мне прямо в лицо, но бросала на меня взгляды искоса, иногда покачивая головой.

За обедом его не было – он куда-то ушел. После того как мы убрали со стола посуду, я пошла во двор дополаскивать белье. Мне пришлось заново натаскать воды и нагреть ее. Пока я работала, Катарина спала в большой зале. Мария Тинс курила и писала письма в комнате с распятием. Таннеке сидела на крыльце и шила. Рядом с ней Алейдис и Лисбет играли со своими ракушками.

Корнелии не было видно.

Я вешала на веревку фартук, когда услышала голос Марии Тинс:

– Ты куда идешь?

Не столько ее слова, сколько тон заставили меня насторожиться. В нем звучало беспокойство.

Я зашла в дом и тихонько прошла по коридору. Мария Тинс стояла у подножия лестницы и смотрела наверх. Таннеке, как и утром, стояла в проеме входной двери, но смотрела в глубь дома, туда же, куда смотрела ее госпожа. Я услышала скрип лестницы и тяжелое дыхание. Катарина взбиралась наверх.

В эту минуту я поняла, что сейчас случится – с ней, с ним и со мной.

Корнелия там, подумала я. Она ведет мать к картине.

Я могла бы избавить себя от мучительного ожидания, могла бы тогда же выйти на улицу, оставив белье недополосканным, и уйти, ни разу не оглянувшись. Но я стояла окаменев. Так же как Мария Тинс, стоявшая у подножия лестницы. Она тоже знала, что случится, и не могла этого предотвратить.