Девушка в черном

Чайки покачивались на тихой воде и отдыхали на прибрежных камнях в лучах заходящего солнца. А на песчаную пустошь уже пал вечерний сумрак, и можжевельники стояли все черные.

Саале полоскала скатерть, в уголках которой были вышиты клубники. Держа край скатерти в руках, она прислушалась.

— Са-але! Са-але!

Девушка повернула голову к берегу и стала искать глазами, кто ее зовет.

Она увидела Кади.

Зов повторился. Снова послышалось:

— Са-але! Са-але!

И только теперь Саале услыхала в голосе, зовущем ее, тревогу.

Она выжала скатерть, положила на камень к остальному белью и выбралась на берег. Земля уже была в густо-синей темноте, а море еще лежало розовое.

Закравшееся вдруг в сердце Саале предчувствие недоброго усилилось оттого, что Кади вот так, подняв руки над головой, зовет ее. Саале сначала шла по песку тяжелыми шагами, а с полпути пустилась бегом. Она задыхалась и не осмеливалась ничего спросить. В сумерках невозможно было прочесть выражение лица Кади.

— Случилось что-нибудь? — спросила все-таки наконец Саале.

— Да… — По голосу Кади трудно было предугадать, что она скажет. — От их лодки только щепки остались. Говорят, мина взорвалась на мысу, почти у самого берега.

И без объяснений Саале поняла, о какой лодке говорит Кади.

Хельментина только что принесла ей это известие; в деревне же знали еще днем, что между камнями, на поверхности воды, животами кверху плавала выловленная Ионасом, Танелом и Тийтом салака.

Кади пошла к дому. Добавить было нечего, да и что зря тратить слова… И эти-то, произнесенные, она оторвала от губ с большим трудом.

В этот долгий вечер и еще более долгую ночь Кади и Саале сидели как каменные изваяния. Всегда беспокойные Кадины руки не чесали шерсть, не двигали вязальные спицы. Отрешенно лежали руки всю ночь на большом переднике. Кошка мяукала у двери, просилась во двор, но сидящие ничего не слышали. Глаза Кади не привыкли плакать. К тому же порой, даже при самых суровых ударах судьбы, нет слез. Так было и когда ее Юхана застрелили вот здесь же, прямо на пороге. Хельментина ныла и просила: «Поплачь хоть немножко!»

Теперь, так же как тогда, Кади не могла ни плакать, ни говорить. Но она думала об этих трех мужчинах, и думать было так же мучительно.

Моторист — родом не из этих мест: он ходил здесь в море только второй год. Кади знала о нем мало, к тому же Тийт был неразговорчивый мужик, и разговоров, которые теперь хорошо было бы вспомнить, у Кади с ним не случалось. Но она ясно видела памятью его лицо, молодое и бородатое, и подстриженную челку на лбу, как теперь в моде у молодых мужчин. Кади почти ощущала вину за то, что она так мало знала об этом парне — даже не могла сказать, какие у него были глаза.

А думать о Танеле и Ионасе — все равно что резать по живому. Танел был ей как сын. У нее на руках он засыпал ребенком, подолгу играл у нее в комнате; не отставая ни на шаг, всюду ходил за ней следом. Кади не была одинокой старухой, как засохшее дерево, потому что, и став юношей, Танел время от времени приходил сюда хозяйничать. Если же он долго не появлялся, Кади скучала и беспокоилась. И когда Танел не уехал вместе с матерью, а остался здесь, Кади была по-настоящему счастлива.

Ребенок у рыбачки не для того, чтобы гладить его или играть с ним: сын или дочь — ее будущее. Но с Танелом Кади не сдерживала своего материнского чувства, порывов нежности, не разделенных ее погибшими сыновьями. И словно случайно ее рука иногда оказывалась в его волосах. Но она тут же торопилась сказать, что парню пора уже сходить к цирюльнику — вся шея заросла.

Танел, как в детстве, ходил за Кади по пятам, рассказывал все, что было на душе, и хотел, чтобы она его выслушала. Теперь, наверно, от Танела не осталось даже кусочка, который можно было бы предать земле. В этом потеря Кади была даже большей, чем у матери Мартти, чей красивый погибший сын был отнесен к месту последнего упокоения на плечах друзей.

И Ионаса следовало помянуть.

Может быть, все хорошее, что сделал Ионас за много лет для Кади, вызовет слезы и смягчит боль. Первые годы Кадино вдовство вызывало у людей озабоченность, и если холодными зимними утрами, в трескучий мороз из трубы ее дома не поднимался дым, испуганная Хельментина бежала через пустошь посмотреть, что случилось. Но ничего не случилось: просто Кади не хотелось есть, спать и топить печь.

И однажды пришел Ионас, сказал свое «нях», расчистил от глубокого снега дорожки к колодцу и воротам, наколол дров, принес воды, хлеба и рыбы. Он ходил сюда не как жених, а как человек, для которого чужая беда все равно что своя.

Так думала Кади о Ионасе.