Девушка в нежно-голубом

Впрочем, ее повесили не за это. За увечье испуганного дядюшки ее приговорили всего к трем дням тюрьмы и к позорному столбу — в тот самый день, когда я приехал в город. А еще раньше ее высекли, дали две недели тюрьмы и разрезали щеку. В тот раз у одного фермера прорвало плотину и затопило поля после того, как Алетта пробормотала что-то невнятное, проходя мимо него на рынке. «Я только притворялась ведьмой, правда, — заверяла она потом тетушку Рику. — Я вовсе не желала ему зла». Алетту тогда не приговорили к смертной казни за молодостью лет — ей было всего пятнадцать, — хотя некоторые женщины, со слов тетушки Рики, настаивали ради своих сыновей, чтоб ее судили по всей строгости закона.

Алетту казнили за то, что она задушила нашу новорожденную дочку.

Я прибыл в Делфзейл, чтобы изучить устройство ветряных мельниц. Я до смерти устал толковать писания Декарта, Спинозы и Эразма Роттердамского и хотел на деле применить Декартов постулат о том, что наука призвана управлять природой во благо человеку. Я мечтал создавать нужные вещи — приборы, которые позволят определять время, быстрее качать воду, дальше видеть, — а не вести бесконечные споры и писать трактаты. Я хотел общения с плотью и кровью, а не с бумагой и чернилами.

Поэтому когда я в следующий раз заметил Алетту в слезах перед портретом, то сел рядом и принялся изучать картину, пытаясь понять, как такая красота может столь глубоко ее ранить. Нежное лицо девушки было написано кем-то близким и любящим — этого, наверное, Алетте и не хватало. Девушка приоткрыла рот, от уголков которого отражался свет, словно ее только что посетила захватывающая мысль, — поразительный художественный прием. Для меня она стала воплощением Декартова принципа «Мыслю, следовательно, существую». Она представляла собой все, чего не было в Алетте: спокойствие, задумчивость, утонченность.

Когда Алетта наконец успокоилась, я спросил, отчего она плакала.

— Отец говорил, у матушки были такие же глаза и такие же волосы, тоже золотисто-русые, как у этой девушки. Она заплетала их в длинные косы… Она умерла, рожая меня.

— Почему же ты не заплетешь свои волосы в косы? Почувствуй себя такой, как она.

— Я пыталась, сотню раз, но они не держатся — сразу распускаются. Наверное, это проклятие. — И ее глаза снова наполнились слезами.

— У тебя красивые волосы, — сказал я.

— Кругом думают, они ненастоящие. Фальшивые волосы — как у разбойницы, поэтому никто меня и не любит.

Я отвернулся, чтобы скрыть улыбку.

— Неправда.

Она пожала плечами. Рана на ее шее все еще не зажила. Жаль, если останутся шрамы, хотя редко на ком жизнь не оставляет следа.

— А где твой отец?

— Ушел в море на невольничьем судне да так и не вернулся.

— Кто же тебя воспитывал?

— Дедушка. Бабушка умерла еще молодой. Как и прабабушка. Злая соседка наложила проклятие на прапрабабку Эльзу, сказав, что ни одна девочка в нашей семье долго не проживет. Она распустила слухи, будто Эльза заколдовала ее маслобойку, за что Эльзу схватили, связали по рукам и ногам, бросили за борт лодки и провезли по каналу. Она захлебнулась, потому что не была никакой ведьмой. Даже аист пролетел над каналом в доказательство ее невиновности.

— Алетта, все эти ведьмы и проклятия — их просто не бывает. Никто их даже не видел.

— Еще как бывают — я точно знаю. Дедушка сам слышал, как ведьмы шептались о матушке за ночь до родов. — Она взволнованно посмотрела на картину. — Думаешь, где-то девушки действительно так живут? Вот так спокойно, задумчиво сидят за столом?

Ни один ответ не послужил бы ей утешением. Что бы я ни сказал, мои слова не приблизили бы Алетту к девушке на картине.

По выходным, свободный от изучения мельниц, я ходил на прогулки и наслаждался видами. Мне нравились эти ровные обширные просторы, всегда открытые для ветра. Ветер здесь помогал знающему человеку заботиться о земле — прямо-таки Декарт в действии. Меня, правда, всегда смущало, что мы так зависим от ветра. Что, если понадобится включить насосы в безветренный день? Эх, нам еще учиться и учиться.

Одним таким воскресеньем я шел по торфяному болоту между городом и побережьем. Рядом с болотом, в торфяных, крытых соломой лачугах, жили добытчики торфа. Год за годом они выкапывали и резали торф, продавая его — свою землю — на топливо, брикет за брикетом, прямо из-под собственных ног. Некоторые оставляли глину, приносили с морского берега песок, а из города — отходы, смешивали их и засыпали вместо выкопанного торфа. Получалась почва, пригодная для гречихи. Только то была долгая тяжелая работа, поэтому большинство просто оставляли вырытые канавы и ходили по насыпанным между ними дорожкам. Канавы заполнялись водой: вода здесь сочилась отовсюду. Скоро это поселение станет неотличимым от множества других болот вдоль эстуария Эмса. Лягушкам оно, может, и хорошо, но не человеку.