Девушка в нежно-голубом

— Помните, тетушка, — сказал я ей на прощание, — когда Господь раскаялся, что создал человека, то навел на землю потоп?

Я забрался на колокольню, сменил малышу пеленки, накормил его, завернул в синий платок, потом в одеяло и отнес в лодку, на корму, так, чтобы постоянно видеть ребенка при гребле. Рядом с ним я положил картину и рюкзак и накрыл все вторым одеялом, соорудив маленький шатер. Измученный, плыл я прочь из Делфзейла, прочь от здешней мутной правды.

Поначалу река брала верх и несла меня назад по течению, пока я не научился различать быструю воду и избегать ее, держась ближе к берегу. Руки сводило судорогой так, что порой приходилось бросать весла. Уши болели от холодного ветра.

Дальше от моря, у Солвенда, вода успокоилась, и мерное качание лодки убаюкало малыша. Ветер разогнал тучи, и вода серебрилась под солнечными лучами. Спокойная, неподвижная и все же страшно коварная вода. Когда она сойдет, поля будут покрыты морским песком, а почва просолится настолько, что годы не даст урожая. Все мои гордые мечты о человеке, который, вооружившись научными знаниями, покоряет природу, развеялись в ничто. Время бежит наперегонки с человеком. Моя улучшенная мельница появится многими годами позже, а мы с Алеттой родились многими годами раньше.

«Гораздо лучше таких, как она» — это неправда! Я не сражался с армией демонов — я всего лишь плыл по течению, а она… Она никогда не поддавалась страху и унынию. Я любил в механизмах детали, а не центральное колесо, приводящее детали в движение. Не я тогда стоял внутри мельницы, потрясенный силой вращающегося колеса. Все то незыблемое и вечное, что я вынес из университета, уплывало прочь, и Бог казался теперь гораздо дальше от понимания, чем прежде.

Я добрался до Аппингедама за полдень; здесь тоже все затопило. Люди сновали туда-сюда на лодках, спеша подобрать свое добро до ранних сумерек. За городом, в деревеньке Олинг, два ребенка высовывались из верхнего окна, показывали на меня и весело кричали: «Святой Николай! Святой Николай!»

— Нет ли у вас молока? — крикнул я.

Они только хихикнули.

Я повторил просьбу, и дети исчезли с подоконника. На видневшейся из-под воды двери, окруженной плющом, была изображена картина из сельской жизни, как любят делать южане. В окне появилась женщина и опустила ведро, в котором был глиняный кувшин с молоком. Я взял кувшин, поблагодарил ее, отплыл за сарай и привязал лодку к дереву. Я опускал край рукава в молоко и капал им в рот ребенку.

Жаль, я не знал ни одной колыбельной, ни одной нежной песни, которые матери поют своим детям. Я рылся в памяти, но на ум приходил только хвалебный гимн.

«Благословен вовеки тот, — тихо начал я, улыбаясь малышу и капая молоко ему в рот, — кто милость всем живущим шлет».

Эта женщина принесла молоко без всяких вопросов. Я сглотнул комок в горле. Здесь живут счастливые дети. Здесь ему место.

«Кто мир наполнил добротой».

В первый и последний раз пел я песенку сыну. Мой голос перешел в едва слышный шепот.

«Отец, и Сын, и Дух Святой»[21].

Вечером к дому приплыл мужчина, привязал лодку к коньку на крыше, протянул через окно испуганную курицу, а потом влез сам. Я выудил из рюкзака огрызок карандаша и написал на обратной стороне купчей: «Продайте картину. Накормите ребенка». Потом завернул малыша, бумагу и капустный лист в одеяло — и, обессиленный и убаюканный тихим плеском воды о борт лодки, уснул.

Проснулся я уже в темноте. Положил свой бесценный груз в чужую лодку, прикрыл картиной и одеялом, а затем взялся за весла.

Удаляясь, я слышал, как лодка касается дома, покачиваясь на воде, словно робко стучится, возвещая о необычном подарке. Я готов был тогда грести хоть до самого Гронингена — лишь бы снова почувствовать твердую землю под ногами.

Что до такого исхода, то не знаю — не кощунственно ли воздавать за него хвалу Господу.

Адриан Кёйперс, коллеж философии и естественных наук, Гронингенский университет, канун дня св. Николая, 5 декабря 1747 года.

Весь день лил дождь.

Портрет

Йаоханнеса радушно приняли в роскошном кирпичном особняке Питера Класа ван Рёйвена на берегу старейшего делфтского канала и проводили в приемную со знакомыми деревянными стенами. Последние десять лет он одну за другой носил сюда свои картины.

— Хозяин сейчас занят, — сказала ему молодая служанка. — Скажите, по какому вы делу, я передам.

— Да так, хотел увидеть картины.

Служанка хихикнула.

— Вы? Вы еще на них не насмотрелись? — Она провела его в большой зал. — Я скажу ему, что вы здесь.

Оставлен один — как раз то, о чем он мечтал. Его картины мягким светом грели зал со всех сторон.