Девушка в цепях [СИ]

Эта мысль оказалась настолько острой, что на миг оглушила.

А следом оглушил голос Ормана, пробивший вязкую паутину опутывающих меня страхов.

— Эрик.

— Что?

Еще до того, как он ответил, я поняла. Возможно потому, что этому имени маски были не нужны.

— Меня зовут Эрик, Шарлотта.

Имя Эрик ему шло. Несмотря на обманчивую мягкость, было в нем что-то неуловимо темное и хищное.

— Зачем вы мне это говорите?

— Ты же сказала мне.

— Что?

— Что Пауль мне не идет. Ты так хорошо разбираешься в людях, Шарлотта?

Если бы я хорошо разбиралась в людях, ни за что не пошла бы за вами в Музее искусств.

— Не в людях, а в образах. Я же художница.

Ну или вроде того.

Возвращение домой вдруг представилось ужасающе ясно. Холодная комната и мольберт с чистым холстом, на который я не уронила ни штриха за последние несколько дней. Большее, на что меня хватало — это наброски. Мастер Викс говорил, что в жизни бывают важные сюжеты, после которых нужно время, чтобы прийти в себя.

«Самое главное — не начать слишком рано и не упустить момент, — говорил он. — Поймать мгновение, почувствовать, когда искра в сердце снова разгорится в костер, чтобы сложиться в новую историю, которую ты захочешь показать миру».

«Девушка» стала для меня именно такой.

А для общества — «дерзостью, пошлостью, наплевательским отношением к морали и нравственности». Вспомнилось, как я засыпала у мольберта с улыбкой, а просыпаясь посреди ночи, еще чуть-чуть не гасила лампу, расходуя драгоценный артефакт, чтобы почувствовать картину и добавить несколько штрихов. Вспомнилось, и на глаза снова навернулись слезы.

Так, дыши ровно, Шарлотта. Дыши ровно.

И на балдахин не смотри.

— Где ты училась рисовать?

— Ко мне приходил мастер Викс.

— Мастер Викс?

— Мой учитель.

— Он где-нибудь выставлялся?

— Нет.

— Не хотел? Или даже не пробовал?

— Для него это было неважно. Он обучал живописи, давал частные уроки…

Орман хмыкнул, на мгновение оторвавшись от мольберта.

— Интересно, чему может научить человек, начисто лишенный амбиций?

— Рисованию?

— Скорее, как быть голодным.

Я поразилась насмешке, прозвучавшей в его голосе. Поразилась и разозлилась.

— Мастер Викс был чудесным человеком. Он научил меня всему, что я знаю, подарил мне возможность писать. Ничего плохого в том, что он посвятил свою жизнь обучению детей, я не вижу.

— Что хорошего в том, чтобы умереть в забвении?

— Вы ничего о нем не знаете.

— Ну разумеется. Никто не знает. И не узнает, смею предположить.

— Я всегда буду его помнить! — воскликнула, сжимая руки в кулаки.

Злиться, когда ты обнажена, как-то… противоестественно, но я злилась. Не просто злилась, мне хотелось высказать Орману все, что я о нем думаю.

— Только ты и будешь. И еще парочка-другая учеников, между делом, когда взгрустнется.

Задохнувшись, приподнялась на постели. Но прежде чем мне в голову пришел достойный ответ, Орман произнес:

— Сколько ты хочешь за «Девушку в цепях»?

От неожиданности замерла. Сама мысль о том, чтобы ее продать, показалась кощунственной, но ведь это разом решило бы мои проблемы. Не все, разумеется, но на время, что я буду искать работу, поможет оплатить жилье. Не голодать и даже выкупить подарок леди Ребекки, который достанется владельцу ломбарда, если я не найду деньги за пару недель. Даже если Орман мне предложит половину суммы, что предлагала герцогиня, даже если он предложит мне треть или четверть, это стало бы моим спасением. Но…

Продать «Девушку»?

Продать ее этому порочному, развращенному типу, привыкшему получать все?!

— Нисколько, — сказала я. — Эта картина не продается.

— В этом мире продается все.

Я спокойно посмотрела ему в глаза:

— Вы ошибаетесь.

Он приподнял бровь.

— Сто тысяч.

— Чего? — Я моргнула.

— Сто тысяч анталов, Шарлотта.

Слова во мне кончились. Как-то разом.

Сто тысяч анталов — сумасшедшие деньги, приданое Лины (она сказала по большому секрету) оценивали в сто пятьдесят. На них можно не только снять жилье подороже и безбедно жить несколько лет, на них я смогу открыть художественный салон. Свой салон, первый в Лигенбурге салон искусств, который будет содержать женщина. Салон, где я смогу выставлять свои картины без насмешек и снисходительных взглядов, без разворотов в сторону двери.

Не знаю, что было хуже — сама мысль о такой возможности или то, что я ее допустила. А может быть, моя заминка, отразившаяся в его глазах откровенной насмешкой. Стоило немалых усилий остаться спокойной и выдержать этот взгляд.

— Она не продается, — повторила я, откинувшись на подушки.

— Двести.

Всевидящий!

— Зачем она вам?!

— Для коллекции.

— Девушек?

Орман усмехнулся.

— А ты учишься кусаться, Шарлотта.

Сказал тот, кто одним ударом лапы может оторвать голову. То есть руки, конечно, но сути это не меняет.

— Это плохо? — приподняла бровь.

— Это чудесно. — Он пристально посмотрел на меня. — Я хочу твою картину, Шарлотта, потому что она уникальна. Таких больше нет. Подумай об этом.