Девушки без имени

Наше открытие раздавило меня. Мне было больно смотреть в яркие синие глаза отца, когда он махнул рукой, подзывая официанта. Я вспомнила маму в строгих платьях и ее вечерний крем, ее гордость за то, что папа женился на ней, несмотря на шрамы и некрасивые руки. Я вспомнила слова тех женщин в гостиной: «Не представляю, что за чары Жанна наложила на Эмори, когда он за ней ухаживал, но я бы на ее месте не рисковала». Мама рискнула, злобно подумала я. Она рискнула из-за своих шрамов. И не ее вина, что чары рассеялись.

Когда мы вернулись домой, Луэлла заперлась в своей комнате, не сказав мне ни слова. Я пыталась заниматься, но, не сумев сосредоточиться, передвинула стул к открытому окну и попробовала придумать рассказ. Занавески трепетали на ветру. Солнце лило расплавленное пыльное золото мне на колени, и я чувствовала запах весны и новизны. В голову ничего не приходило.

О писательстве я говорила с отцом. Мама считала это глупым времяпрепровождением и смотрела на мои рассказы с рассеянной улыбкой, как на детские каракули. Папа воспринимал меня всерьез. Каждое воскресное утро он складывал газету, опускал ее на стол рядом с тарелкой и смотрел на меня так, будто вдруг вспомнил что-то очень важное.

— А где мой рассказ, орешинка? Ты про меня не забыла?

Я никогда не забывала. Я торжественно протягивала папе тетрадь, пролежавшую на коленях весь завтрак. Недавно папа начал носить очки, что только придавало ему более солидный вид. Он надевал их при чтении, кивал, улыбался, гримасничал, а порой даже от души хохотал. Луэлла и мама завтракали, как обычно, болтали, мазали на хлеб джем, подливали себе кофе, пока я сидела, стиснув руки, и ждала, когда папа поднимет голову и скажет: «Молодец, орешинка! Очень хорошо!»

Потом следовала честная критика. Он рассказывал мне, что вышло хорошо, а что — не очень, вел себя со мной, как с писателем, достойным его советов.

В оконном стекле я увидела свое отражение — бледная, худая, губы тонкие, будто карандашом нарисованные. Я никогда не стану пользоваться помадой. Чтобы папе не было стыдно. Я стянула перчатки и подняла руки к свету. Ногти были неровные, желтовато-белые. Они казались отвратительными, но я все же вынуждала себя смотреть на них, представляя Бога в виде уродливого гиганта, который льет из большого кувшина растопленный жир. Капли падают на пальцы и застывают комками. Может быть, я напишу для папы мрачную историю. Но кого теперь волнует, что он подумает? Его советы мне больше не нужны.

В шесть я спустилась к ужину, хотя не хотела никого видеть, даже Луэллу, которая, к моему удивлению, уже сидела за столом. Я устроилась напротив, радуясь, что она не протестует вслух. Это было хорошо. Мы просто не заметим произошедшего. Похороним. Забудем.

У меня на тарелке громоздились жареная свинина, картошка и зеленые бобы, но есть я не могла. И Луэлла тоже — она вообще положила руки на колени. Я по крайней мере ковыряла еду вилкой.

— Что случилось? — спросила мама. — Вы нездоровы?

— Мы много съели днем, — ответила я.

Меня тошнило от ее спокойного невинного вида. Вот бы она надела зеленое платье вместо строгого черного.

— Ты снова возил их к «Дельмонико»? — Она улыбнулась папе. — Ты их балуешь. Это такое легкомыслие и так на тебя не похоже.

— Такое легкомыслие и совсем на тебя не похоже, папа, — мрачно повторила Луэлла. — Между прочим, сегодня нам повезло встретить самую поразительную женщину современности, некую мисс Инес Милхолланд.

В груди у меня все сжалось. Я тронула языком обкусанную изнутри щеку и взмолилась, чтобы сестра замолчала.

Папа потянулся за перцем и улыбнулся маме:

— Помнишь ее отца, Джона Элмера Милхолланда? Он редактор «Нью-Йорк Трибюн». Моя мать приглашала его к себе, пока его взгляды на женские права не стали слишком экстравагантными, по ее меркам. — Папа слишком энергично молол перец над своей тарелкой.

На мамином лице ничего не отразилось.

— Имя знакомое, но я его совсем не помню, — пожала плечами она.

Луэлла не могла такого спустить:

— Инес Милхолланд вела парад суфражисток в Вашингтоне. На белом коне. Это было во всех газетах. Я тогда подумала, что она очень красивая. Папа любит красивые вещи. Правда, папа?

Папина улыбка увяла.

— На этот спектакль пришло больше людей, чем на инаугурацию Вудро Вильсона. Нашу систему выборов президента теперь совсем не уважают.

— Потому что она не дает права голоса женщинам, — заметила мама.

Все удивленно посмотрели на нее.

— Что такое? — Мама закончила есть и сидела со спокойным видом, положив на колени руки в перчатках. — Я не такая старомодная, как вы воображаете. Я считаю, что женщины должны голосовать. Не поймите меня неправильно, я не одобряю протестов и их манеры делать заявления… Например, та шестидесятилетняя дама, которая со знаменем стояла на горе в Перу. Я полагаю, что должен быть более тихий и дипломатичный способ добиться того же.

— Никто не станет слушать. — Луэлла мрачно посмотрела на папу, но он выдержал ее взгляд:

— Дерзких — не станут.

— А как женщины могут добиться того, чтобы их услышали?

— У каждого поступка есть последствия.